Зелимхан Гушмазукаев

«Подвиг Терского, ныне Дагестанского кон. п. поручика Кибирова, уничтожившего абрека Зелимхана».

                                                                «Приемы военной сметки и удальства

                                                              в тактике не преподаются».

                                                                                                   Ген. Риттих

                                                                «Смелость сама по себе есть сила».

                                                                 «Военная удача всегда была детищем

                                                              дерзости».   

                                                                                                            Кребильон.

                                                                  «Если вы не убьете врага, он убьет

                                                               вас-этим можно заставить драться

                                                              ангелов».

                                                                                                        Наполеон.                      

                                                         (Из   «Памятки кавалериста». бессмертного).

      Последние две войны, как нельзя лучше, потвердели необходимость принять меры к развитию в корпус офицеров правления личной военной инициативы в самых широких размерах сообразно с масштабом служебной сферы офицера, во всех родах войск, а в коннице в особенности. Только тот из г.г. офицеров суметь успешно вести бой в современной сложной обстановке войны, кто с юных лет позаботится развить в себе способность разумно проявлять личную инициативу. Это будет верная аттестация его служебных и нравственных качеств.

       В Бозе почивший, Великий Князь Николай Николаевич в своих приказах по кавалерии неоднократно указывал на эту сторону самообразования офицеров, как до компании 1877-78 гг., так и после нее.

  Августейший генерал-инспектор требовал, чтобы взводные офицеры были действительными командирами в период одиночной подготовки всадников по всем отраслям кавалерийской службы. До 1874 года это легче было выполнять, так как рекрута подучались в резервных эскадронах, не нарушая этим взводной организации в период одиночных занятий. Приходили в эскадроны не новобранцы, а уже подученные молодые всадники, вливаясь в старые ряды.

          Жизненная обстановка в дикой кавказской природе, в которой с юных лет вырос казак Черноярской станицы Георгий Алексеевич Кибиров, послужила, так сказать, наковальней, на которой выковались железное здоровье, стальная воля и решительный характер, тонкая военная наблюдательность, гибкая сообразительность, военная отвага до дерзости, самообладание и необходимая осторожность. От природы настойчивый, Кибиров унаследовал казачью сметку,(Примечание: 1) Военная инициатива есть всякое, быстро соображенное и выполненное, действие, которое дает возможность поставить в данный момент противника в невыгодное положение, упредив исполнение его намерений. Преимущество инициативы выражается именно в неожиданности, озадачивающей и смущающий противника.

(Т.Х, стр. 124 «Больш. Энцикл.»).

     2) Будучи раненым 10 ½ час. вечера первым же выстрелом Зелимхана, разрывной пулей с раздроблением кости правой руки, Кибиров, лежа в цепи и истекая кровью, продолжал до 5-ти час. утра, под проливным дождем, распоряжаться боем, доведя его до конца. Только после того команда узнала, что начальник тяжело ранен. Весь бешмет был пропитан кровью.)

  стр.357…сдобренную военную хитростью, которые, с течением лет, дали возможность моментально оценивать данную обстановку результатом чего всегда является способность к быстрым планомерным действиям. Словом, условия быта Кавказского казака, в постоянной опасности за свою жизнь, бок о бок с горцами разно племенного населения, в особенности в Терской области, представляют собою незаменимую школу для выработки наилучших боевых качеств.

          Лермонтов в своих бессмертных произведениях так рисует эту обстановку:

                                                                              «Дики тех ущелий племена:

                                                               Им бог-свобода, их закон война,

                                                                              Они растут в разбоях тайных,

Жестоких дел и дел необычайных»…

В другом его произведении лира поэта-кавалериста еще благозвучнее поет:

«В реке бежит гремучий вал,

В горах безмолвие ночное

Чеченец ходит за рекой»…

         Семья Кибировых с давних лет вошла в Терское казачье войско. Его деды, со стороны отца и матери,-старые рубаки, оставившие славные заветы потомству:  «служить верой и правдой Его Величеству и России».

         В 1895 году Г. А. Кибиров зачислен на службу в 1-й Горско-Моздокский полк, где служил и его дед до чина майора, и современником был, израненный в боях, дед по матери, Гагенаев. Окончив  учебную команду, Георгий Кабиров произведен сначала в приказны, затем в 1896 году в урядники, а через два года назначен в Собственной Его  Величества конвой в л.-гв. 4-ю Терскую  казачью сотню. По окончании обязательного срока, оставлен на сверхсрочной службе с 1899 года и награжден серебряным шевроном, затем переведен в 3-ю сотню, а 6-го июня 1902 года, для поступления в Николаевское кавалерийское училище, уволен в Терское войско с награждением собственноручно Его  Величеством знаком за службу в конвое 6-го августа того же года определен в училище, где пробыл до марта 1904 г. и вследствие войны , не докончив второго курса, по собственному желанию, определился охотником во 2-й Дагестанский конный полк, во 2-ю сотню подполковника Алиханова, затем подъесаула Бискупскаго. Коня купил себе на театре военных действий за 250 руб.-дончака 10-ти лет, 3-х вершк. На нем прослужил всю компанию и продал в Харбине ротмистру пограничной стражи за 500 руб.

  11-го октября 1904 года «за мужество и храбрость, оказанные в разновременных боях с японцами», награжден знаком отличия в боях» награжден чином прапорщика, 18-го августа, приказом 2-й Маньчжурской армии, награжден знаком отличия военного ордена 3-йстепени за №16834, 1-го сентября «за отличие в делах против японцев» награжден орденом Св. Анны 4-й степени. Приказом главнокомандующего от 26-го октября того же года за разновременные отличия в боях, награжден чином хорунжего.

  После заключения мира командирован в Дагестанской конный полк вперед до перевода и, с Высочайшего соизволения, 26-го июня 1907 года прикомандирован к Оренбургскому казачьему училищу. По собственному желанию, отчислен в полк в гор. Грозный 12-го сентября 1908 года, а в августе 1909 годов поручики, командирован с 3-й сотней для содействия гражданским властям, и с этого времени вновь начинается боевая служба поручика Кибирова на Кавказе против внутренних врагов. Опыт минувшей войны и, частности, разведки с боем, благодаря наблюдательности поручика Кибирова, дали ему много сноровок пригодившихся при выполнении труднейшего поручение, успешное окончание которого зависело, по мнению Кибирова, оттого, насколько удается ему всесторонние изучить характер действий Зелимхана, его, так сказать тактику, и моральные свойства личности неуловимого абрека. Вместе с тем, громадное значение Кибиров придавал и воспитанию его подчиненных, подметив, что 18-ти и 19-ти летние всадники легче воспринимают приемы воинского искусства, скорее проникаются сущностью дисциплины, с большим увлечением относятся к службе, проявляя необходимый задор и неудержимую отвагу при соревновании. Воздействуя на последнее чувство, офицеру легко воспитать этих юношей так, что они сольются с ним в одну душу, будут без слов понимать его мысли и малейшие желание. При такой спайке начальнику достаточно указать только жестом и приказание будет выполнено.

Стр.359

В таких началах Кибиров воспитал 25 своих всадников, из которых большинство поступили на службу 17-ти и 18-ти лет от роду. Чтобы легче объяснить причину успешного исполнения только с 25-ю всадниками Кибировым опасного поручения, которое не удавалось выполнить отряду из 3-х родов войск в течение почти 15-ти лет борьбы с абреком, необходимо упомянуть т о том, что поручик Кибиров признал насущной потребностью самое подробное ознакомление всей команды с местностью, на которой хозяйничал Зелимхан. Поручик Кибиров отлично учел, что Зелимхан, узнав о возвращении своей семьи из ссылки и о пребывании ее в Грозном, конечно, будет держаться невдалеке от этого города, скрываясь в глухих местах окрестных гор. С целью исследовать такие укрытия, он пользовался каждым случаем, чтобы дать практику своим всадникам в ознакомлении с окрестностями, поучая приемам скрытного подхода к намеченному пункту в конном строю и спешиваясь. Задавал неожиданные задачи, ставя критические условия для себя и предрешая удобство для противника. Подметив, что Зелимхан имел наибольший успех, действуя в темноте, Кибиров уделит особое внимание приучение к езде ночью, для чего, выезда производил в разное время дня и ночи, а с момента получения секретного предписания, поездки эти совершал внезапно, по тревоге, нередко по два раза в сутки, то к вечеру, то в глубокую ночь, то в предрассветной мгле с сохранением каждый раз полной тайны, куда и зачем едут, и объясняя людям цель непосредственно перед приближением к намеченному пункту. В таком тренинге он держал команду своих молодцов в течение последних месяцев и наэлектризовал людей до высшего градуса Пользуясь пребыванием семьи Зелимхана в Грозном, поручик Кибиров многократно посещал ее, стараясь со слов семьи узнать детали характера Зелимхана его образ мыслей, привычки т закулисную сторону жизни абрека, а также выучил несколько «обиходных» фраз разговорного языка чеченцев, стараясь уловить особенность произношения и наречия.

  Вооружившись такими сведениями о своем противнике и вы тренировав молодецкую команду в желаемое направлении, поручик Кибиров не считал еще законченной подготовку к предстоящему боевому столкновению с искусным и опытным абреком, террасировавшим все население 15-ти летней своей кровавой деятельностью. Часть население его боялась, часть сочувствовала ему, а часть была убеждена, что от Зелимхана пули отскакали, многие же верили серьезно, что он второй Шамиль, тем более, что и местность была та же, сохранилась даже название городов, селений и аулов, связанных с воспоминаниями легендарном имаме Шамиле, поэтому имя последнего и Зелимхана были для многих синонимов. По слухами даже донесениям, пойманный и убитый не раз, Зелимхан вновь воскресал за 50 – 70 верст, подтверждая лишь свою неуязвимость.  На самом же деле никто никогда не видел Зелимхана в лицо, настолько осторожен был грозный абрек, неоднократно оставлявший записку с именной печатью, точно подтверждая свое пребывание среди лиц, которых он посещал, искусно загримировавшись. Поручик Кибиров эту сторону деятельности абрека особенно учел и другого пособия для скорейшего успеха, как шпионаж, не а ходил возможным применить, а потому использовал все, доступные ему, средства и организовал со своей предусмотрительностью и осторожностью этот военный прием в самые последние дни, зная, как непродолжительно удерживается в тайне разведка шпионажем. Если бы подготовка Кибирова раскрылась преждевременно, ему не удалось бы свидание с Зелимханом. После всего изложенного не будет с нашей стороны излишней нескромностью высказать мнение, что для таких офицеров движение по строевой службе не должно быть обыденным, несмотря на то, что выпускного экзамена перед комиссией Кибиров не держал, но зато на глазах подчиненных доказал высшую степень офицерского достоинства, блестяще исполнив долг присяги и запечатлев его кровью. Чтобы возложить такое ответственное поручение на офицера, начальнику, конечно, необходимо близко знать своих подчиненных, что и доказал наказной атаман Терского войска генерал Флейшер, предоставивший начальнику отряда, полковнику Маргани, возложить поимку Зелимхана на одного из самых лихих взводных командиров Дагестанцев, дав ему полную самостоятельность действий. Факт этот лишний раз подтверждает огромное значение, при сокращенных сроках службы, обучение взводов лично своими командирами, младшими офицерами, как основного звена всей армии. Только этим путем младший офицер подготовится к проявлению инициативы и установится духовная связь во всей толще армии.

  Во время моей служебной командировки во Владикавказ в сентябре 1913 года мне пришлось видеть ранним утром 25-го сентября следы разгрома в ту же ночь магазина золотых и  серебренных вещей шайкой горцев. Еще лежали на улице трупы жертв этого нападения, совершенного с неслыханною дерзостью 9в центре областного города. С разных сторон спустились с окрестных гор 20 -30 учеников Зелимхана или его подражатели, спешились на окраинах Владикавказа и в 2 часа ночи, пользуясь отсутствием освещения в городе, пробрались к магазину Шихмана на центральной бульварной улице, называемой Александровский проспект, открыли частый огонь по всем направлениям, выпустив до 1.000 пуль, ограбили и скрылись через 15 минут бесследно. 27-го сентября в Пятигорске я прочитал в газетах первое известие об уничтожении Зелимхана. Возвращаясь из вторичной командировки 26-гонобря и выходя из поезда на Николаевском вокзале, я увидел на платформе, только что приехавшего также с этим поездом, офицера в Дагестанской форме с подвязанной и забинтованный рукой, поддерживаемого фельдшером. На бедном, исхудалом лице его отражались пережитые страдания. Подойдя к нему и познакомившись, я узнал, что это и есть раненый поручик Кибиров, избавивший Терскую область от грозного абрека Зелимхана, неуловимого в течении 15 лет, в борьбе с которым погибло 230 нижних чинов, до 60-ти начальствующих лиц и более 100 туземцев. Разбои на Кавказе беспрерывны со времени покорения его, и войскам, там расположенным, памятны имена всех грозных главарей разбойничьих шаек. Многие из них были изловлены и казнены. Так, был пойман, оперировавший с шайкой на военно-грузинской дороге, красавец осетин Алдатов, в детстве учившийся во Владикавказской русской школе. Вследствие чей-то несправедливости к нем, он убил обидчика и сделался абреком. Его повесили. Громче других в 80 годах произносилось имя неуловимого Абдул-Керима, преследовать которого назначен был особый отряд. Но Керим, как дух, перелетал из одной губернии в другую, нередко делая по сто верст в творительном гулянии, щеголевато одетым, как это было в Елизаветполе, где он заплатил 25 руб. за бутоньерку, сказав продавщице: «Бедным – от Абдул – Керима». Население укрывало абрека, поэтому изловить его так и не удалось. Он скрылся в Персию, где долго был начальником курдской конницы. Умер относительно недавно, несколько лет назад. Одновременно с Керимом в Кубинском уезде разбойничала шайка Мешада-Меджида, бежавшего с Ширванского полка полковника Леневича (впоследствии генерал-адъютант, герой Пекина и Японской войны), когда последний возвращался ночью один в экипаже из Дербента в урочище Кусары. Меджид подкараулил его, окружив шайкой в 10 человек, и, остановив лошадей, сказал: «Деньги, ага!» «Всякое сопротивление было немыслимо, пишет Козачковский, и полковник Леневич по тревоге выслал через 10 минут учебную команду, которой удалось в перестрелке убить 2-х разбойников из шайки, но главарь Меджид удрал. Через 2 года один из шайки его выдал, и знаменитый абрек, был повешен близ г. Кубы при стечении 10-ти тысяч лезгин».

  Преемников его сделался лезгин каторжник Ших – Заде (1893 – 94 год), а правой рукой у него был беглый сахалинец одноглазый лезгин Салман, прозванный за жестокость «зверь – человеком», перед смертью вырывавший своим жертвам зубы. Шайка состояла из 16-ти головорезов. Они оперировали на сельдяных промыслах по берегу Каспийского моря, обложив рыболовов данью. Шайка совершила 56 убийств и была изловлена приставом Жуковым. Во время перестрелки Заде был убит, а шайка сдалась. 8 из них были казнены весною 1895 года. Далее длинный список разбойников, имена которых передаются в легендах, возбуждая подражание в темной массе диких горцев Кавказа, таковы: Абдул из Казьяна, Талыб и Гейдар, Сафтар и Нугай, Мурод, Заид, Иски, лезгины Мамед-Али и Али-Баба (1905 г.), красавец чеченец Осман Мутуев, в шайке которого одно время приходил «курсы» разбоя и Зелимхан. Шайка эта взяла в плен на Керкетском перевале в конце июля 1905 года инженера-химика Байздренка и богатого коммерсанта Хренова, откупившихся 2 тысячами руб. Отец Мутуева был сподвижник Шамиля. Осман в детстве окончил горскую школу, в такой же школе учился и Зелимхан, о котором дальше подробно расскажет Г. А. Кибиров, рана которого в течение 7-ми месяцев еще не зажила, несмотря на образ новое лечение в клиническом госпитале в Петербурге. Поручик Кибиров прикомандирован к главному упр. государственного коннозаводство.

Вестник Русской Конницы №10.

  Кроме убийств, Зелимхан изощрялся еще в добывании денег взятием в плен капиталистов, которых держал при себе до тех пор, пока родственники не уплатят ему назначенную сумму за выкуп пленника. Иной раз присылал намеченному капиталисту «требование положить известную сумму в назначенном пункте и в известному часу». Первое время по такому предписанию решались не давать денег, но печальный опыт двоих, поплатившихся головою, побудил быть следующих быть исполнительными, тем более, что Зелимхан в своих «предписаниях» всякий раз напоминал о смерти. Угроза приводилась в исполнение вновь поступающим членом шайки. Зелимхан говорил новичку так: «сними голову такому-то, тогда будешь принят».

  За последнее время из Кизляра были взяты в плен и откупились следующие лица: Месяцев – 40 тысяч, А. Бредихин – 22 тысячи, его брат – 18 тысяч, Серебряков – 15 тысяч, племянник Бредихина был взят среди бела дня и пропал без вести.

  После уничтожения Зелимхана очень многие решились сознаться в «аккуратном исполнении предписаний абрека по доставке десятков тысяч рублей».

                Когда, распоряжением правительственной власти, налагались на население денежные штрафы за «сокрытие абрека», то Зелимхан, получив от богачей «выкупные платежи», часть последних выдавал беднейшим жителям в двойном размере против того, сколько с них причиталось правительственного штрафа. Следствием этого укрывательства Зелимхана было вполне обеспечено. Вообще дальновидность и здравый смысл легендарного абрека был удивительный. Система, по которой он организовал шайку, и продуманность нападений поразительны, рисуя наличие неожиданного административного ума и способности распорядиться. Прежде, чем излагать рассказ Кибирова, набросаем вкратце совершенные Зелимханом зверства. Примечание:

1) В 1899 году он со своим отцом лично убил во дворе аула Хорачой своих же одноаульников чеченцев Шугаиба и его отца.

2) в 1901 г. Зелимхан бежал из Грозненской тюрьмы, заколов часового.

3) Через некоторое время застрелил в квартире начальника Веденскаго округа, который, как будет сказано ниже, арестовал Зелимхана и предал его суду за убийство Шугаипа.

4) На Грозненский вокзал.

5) Неудавшееся пленение миллионера Максимова среди бела дня в Грозном.

6) Ограбление днем Кизлярского казначейства, сопровождавшееся неслыханной смелостью, причем Зелимхан был одет в форме подъесаула Терского войска, а шайка казаками. Все 30 человек были верхом на прекрасных кабардинских конях. Перед организованием шайки Зелимхан производил всем вступающим «приемный экзамен в головорез ном искусстве».

  Требовались отборные кони, отличное снаряжение, оружие и умение владеть им в совершенстве. Материальная часть, конечно, была добыта грабежом у горцев и казаков. О своем «абречьем походе на Кизляр» Зелимхан торжественно объявил в письме начальнику округа Вербицкому.

7) затем следует зверская засада, устроенная Зелимханом в Ассиновском ущелье отряду стражников и Дагестанцев под командной князя Андроникова после ареста семьи Зелимхана.

8) Не менее кровопролитна была засада Зелимхана на Керкетском перевале, при ограблении инженеров, причем был убит есаул Долидзе, одиннадцать человек Дагестанцев и 4 инженера. Поручик Кибиров застал на шоссе, еще не совсем остывшие, тела своих однополчан, и окровавленный вид этих дорогих сердцу Дагестанцев особенно повлиял на поручика, вызвав в его сердце жизнь 12-ти благородных воинов, честно исполнявших долг присяги. Подробное описание всех кровавых дел Зелимхана потребовало бы тысячи страниц.  Материал этот с иллюстрациями (до 1910 г.) собран в книге В. Козачковского и в самой сжатой форме изложен на 30-ти страницах. Поним читатель может составить себе понятие какой звероподобный человек был сам Зелимхан и каких головорезов подбирал он себе в шайку, численный состав которой он изменял в зависимости от масштаба разбоя или набега.  После того, как были убиты Беноевцами его отец и брат Султамурат, также абреки его шайки, при Зелимхане более продолжительное время оставались младший брат и два абрека – чеченец Аюб и ингуш «беспощадный» Саламбек, с именами которых связаны самые дерзкие разбои. Аюб был убит в с. Старые Атоги Кизляро – Гребенскими казаками, 6-й сотней которых временно командовал подъесаул Кибиров (Павел), брат Георгия Кибирова.

9) Дерзкое по замыслу ограбление на 1 миллион руб. банка в Грозном во время ярмарки не удалось. Хотя присутствие в этом деле Зелимхана фактически не подтверждается, равно как вызывает теперь сомнение присутствие его в пещере у Хорачоя, откуда будто бы чудом спасся Зелимхан. Если бы ему удалось добыть миллион руб. в Грозном, то будто бы Зелимхан. Уже готов был объявить себя имамом – приемником деяний Шамиля, подняв общее восстание на Кавказе. Кибиров, хорошо ознакомившись с бытовым укладом жизни в Чечне, полагает, что Зелимхан в состоянии был бы осуществить это. Поставить себе целью ближе изучить прошлое Зелимхана и обстановку, повлиявшую на психологию, образ мыслей и характер неуловимого абрека, Кибиров продолжительное время непосредственно наблюдал за бытовыми чертами жизни чеченцев, присматриваясь к деталям отношений между мюридами и шейхами, для чего счел необходимым побывать у последних.  Ниже излагаем его рассказ, записанный мною во время нескольких вечерних бесед с поручиком Кибировым, поразительная скромность которого обрисовало в нем наличие истиной героической натуры, столь присущей нашим молодцам казакам, наблюдательность которых и военная сметка суть наследственный божий дар этой единственной в мире «породы военных людей».

                                                                                             I.

Из всех народностей Кавказа дикий обычай кровавой мести тщательно сохраняется до наших дней среди чеченцев, населяющих отдаленные аулы в северо – восточной части Кавказских гор, входящих в территорию Терской обл. тем не менее, с проведением Владикавказской железной дороги, культурная начало постепенно проникают в прилегающую к ней полосу Чечни. В этом районе очень из чеченцев уже занимаются торговлей в широких размерах, в особенности городские жители. Так, в г. Грозном самый богатый магазин и лучший дом принадлежит чеченцу Гиха Мациеву, сыновья которого уже окончили реальное училище, а дочери замужем за офицерами. Чеченцев Мациев совершено мирный, очень религиозный человек, почетный член благотворительных обществ, строитель нескольких русских школ и пр.

 Во Владикавказе также не мало богатых чеченцев, ведущих оптовую торговлю, имеющих собственные богатые дома. Другая часть чеченцев занимается земледелием и редко кто скотоводством.

  Сословного разделения у чеченцев нет, и жители аулов делятся лишь по древним именам «шейхом». Шейху покланяются, как святому, и приверженцы (мюриды) одного шейха уже в душе непримиримые враги другою. Споры о достоинствах шейхов не редко переходят в кровавую резню, дающую начало кровавой мести и образования целой цепи «кровников»: брат за брата или родственник, хотя бы дальний, должен отомстить за кровь убитого родного самого отдаленного. Родственники и даже свойственники живут дружно на началах «один за всех и все за одного». Шейхи образуют из числа религиозных фанатиков, побывших на поклонении в Мекке возможно большое число раз. Большинство шейхов старики, и редко кому удается быть шейхом ранее 50-ти лет. Живут шейхи в больших горных аулах, и усадьбу их обставлены очень богато. По внутреннему убранству дом шейха нисколько не напоминают о монашеском образе жизни, а скорее представляет музей драгоценного старинного оружия, восточного стиля, турецкого, персидского, китайского, арабского и прочих азиатских народностей. Повсюду на стенах блеск золота и драгоценных камней: редкие шашки, ятаганы, кинжалы, пистолеты и ружья.

 На конюшне шейха два три превосходных коня, тонко выезженных лучшими джигитами и, конечно, подведенных шейху «в пешкеш» - подарок вместе с седлом, украшенным драгоценностями.

Братию «воинственного настоятеля» монастыря, как говорит Кибиров, составляют «мюриды» - ближайшая охрана шейха. Почти все население аула, где живет   шейх, - мюриды, поголовно женатые, имеющие по 2 – 3 жены. У одного шейха бывает до 10-ти тысяч мюридов окрестных аулов; они вместе с семьями возделывают землю своего шейха и выполняют на него все обеденные работы, для чего с утра ежедневно являются 5 – 6 мюридов, вооруженных кинжалами и винтовкой, и остаются целые сутки в усадьбе шейха.

 Каждый мюрид, чтобы он не привез из города, десятую часть отдает шейху, а если продает что либо, например, лошадь за 100 руб. то шейху несет 20 – 25. руб. эта дань шейху называется «садагу».

Городские чеченцы, вместо «садагу», платят за постройку мечети большую часть ее стоимости. По психологии мюрида, он убежден, что, уплачивая «садагу», он приобретает у шейха прощение всякого греха: воровства и убийства, в временности за пределами Чечни.

   Лишний раз сотворить намаз – помолиться достаточно, чтобы Аллах через шейха простил. Семью шейха обслуживают ближайшие родственники. Кроме того, если жены шейха особенно религиозны, к ним приходят для услужения 5 – 6 лучших чеченок девушек 16 – 20-ти лет, всегда одетых в чистые белые одежды. Это самые красивые девушки из всей Чечни, они же и седлают лошадь шейху, до седла которого может дотронуться только «красавица». Отслужив шейху неделю, эти своего рода весталки сменяются такими же красавицами. Если красавица приходится родственницей шейху, то не редко после такой «придворной службы» при шейхе прямо выходит замуж. Чтобы жениться, каждый мюрид должен уплатить отцу невесты 50 руб. за девушку, а за дочь вдову – 15 руб. деньги эти невеста привозит молодому мужу, а приданное делает отец. В случае развода муж деньги отцу. Шейх имеет у себя во дворе маленькую мечеть, где сам и живет, но к обеду выходит в соседнюю с мечетью комнату и тогда сюда входят для прислуживания жены или «весталки», Женщины едят после мужчин. Порядочный мюрид – чеченцев, по обычаю, не подает руки женщине; лишь ближайшие родственники при встрече три раза обнимаются, но отнюдь не целуется. Намаз (омовение и молитва). В каждом ауле имеются большая общая мечеть (джюма), куда мулла с вышки минарета собирает прихожан протяжным напевом: Псемиллах Аллах Ирахман Ирахим! (Праведники, к Богу и пророкам)».

  Когда мулла сойдет с минарета, мюриды, сняв обувь, а дома предварительно умывшись, входят в мечеть за муллой, который становится впереди, а за ним мюриды размещаются стройными шеренгами и повторяют все его движение и коленопреклонения.

   Вместо алтаря, на возвышение перед муллой лежит Коран, по которому он читает и поет. Последнее песнопение повторяют все молящиеся.

                                                                                              II.

В таких бытовых условиях родился в 1869 году и вырос чеченцем Зелимхан в горном ауле Хорачое (к югу от Владикавказа), Веденского округа, Терской области, считаясь мюридов шейха Бамат Гирей Халжи аула Автури (45 вест от Хорачоя). Зелимхан был старшим сыном зажиточного мюрида Гушмазуко, имевшего не вдалеке от аула собственный хутор в горах, где находились его бараны, скот и лошади. У Зелимхана были еще младшие братья Султамурат и Шамсудин и несколько сестер. Зелимхан Гушмазукаев женился в 90-х годах, но продолжал жить с отцом. Брату его Султамурата очень нравилась однаульница чеченка красавица Хадыжата, которой, в свою очередь, нравился одноаульник стройный мюрид Шугаибу, род которого был сильнее, т. е. многочисленнее по количеству родни в этом же ауле. Красавица решила отдать руку и сердце Шугаибу, пользовавшемуся большим авторитетом в ауле и потому не дававшему никому спуска. Среди молодежи он слыл за завидного жениха в противоположность Султамурату, неуклюжему меланхолику, над которым все подтрунивали.

   Обыкновенно молодые девушки ходят за водой для семьи, и к этому времени у колодца или ручья собирается молодежь, здесь происходит встречи, называется «флирт», и первые стрелы Амура пронзают сердца влюбленных. Несмотря н явное предпочтение Шугаибу, Зелимхан все же рассчитывал женить брата Султамурата на красавице Хадыжате, к которой и сам был не совсем равнодушен. У чеченцев нет поговорки «насильно мил не будешь», а потому, когда стало известно о скорой свадьбе Шугаиба с Хадыжатой, Зелимхан с братом Султамуратом подкараулили ее вечером у реки, когда она пришла туда с кувшином за водой, схватили и, посадив на седло, ускакали в горы на виду почти всего аула и скрылись. Но так как мулле известно было, что красавица была просватана за Шугаиба, то через старшину и муллу девушка была разыскана и водворена к родителям, а затем и выдана замуж за Шугаиба.  

  С этих пор Зелимхан, как старший брат, считал себя, по местному выражению, сконфуженным за Султамурата и объявил Шугаибу, что рано или поздно все равно он насильно возьмет для брата Хадыжату. Это был пролог на романической почве к развитию затем кровавой драмы, в которой обычай кровавой мести сыграл свою роль, дав простор к проявлению всех зверских инстинктов, таившихся в дикой, необузданной натуре Зелимхана.

  Слушая простой рассказ Кибирова об этой завязке романа, а подумал, какая это тема для писателя романиста или драматурга композитора для создания красивой оперы с превосходными декорациями Кавказской природы… и т. д.

  Тем временем Шугаиб, отпраздновав медовый месяц с красавицей женой, через несколько дней по делам отправился верхом в г. Грозный, Когда он возвращался к себе в аул, Зелимхан с братом и родственником Бекмурзаевым устроили вечером засаду на пути Шугаиба, для чего выбрали глухое ущелье, и лишь только беспечно ехавший Шугаиб приблизился, как все трое схватили его, стащили с коня и, обезоружив, требовали, чтобы он, поклявшись на Коране, отказался от своей жены в пользу Султамурата. Произошла отчаянная борьба и в тот момент, когда братья-насильники хотели связать Шугаибу за спину лотки, а Бекмурзаев, как свидетель, находился спереди, предъявляя Коран для клятвы, ловкий Шугаиб сильным движением освободил руку и, выхватив у неповоротливого Султамурата кинжал, им же распорол Бекмурзаеву живот. Все это произошло на краю пропасти. Поражение столь неожиданным поворотом борьбы, братья-разбойники, выпустив Шугаиба, бросились к упавшему раненому, а Шугаиб под покровом ночи быстро скрылся через горы в аул. Смертельно раненого Бекмурзаева привезли в Хорачой, где он утром умер. По обычаю, такая расправа, говорит Кибиров, считается «домашним делом», и администрация в эти «домашние убийства» не вмешивается, лишь близкие родственники принимают все меры к ограждению виновного от преследования властями и мстителями, считая их равнозначными.

  Шугаиб не знал, что Бекмурзаев умер, а потому не приняв всех предосторожностей для своей безопасности. Но Зелимхан учел это и в тот же вечер, когда Шугаиб с отцом был у себя во дворе, вбежал туда и обоих застрелил. К этому моменту подоспели отец Зелимхана с Султамуратом, схватили выбежавшую на выстрелы Хадыжату и, пользуясь темнотою, все месте ускакали в горы. Некоторые одноаульники случайно видели в ночном сумраке промелькнувшие тени. Поднялась тревога в ауле, но выгнать убийц старшине с кровниками не удалось. Продолжительное следствие и поиски, в конце концов, закончилось арестом Зелимхана, его брата и отца в горах, в 12-тиверстах от Хорачоя, куда явился офицер, начальник участка, со старшиной и стражниками. Арестованных привели под конвоем в аул, а красавицу вдову водворили в дом ее отца. Затем всех трех разбойников доставили в слободу Ведено, после чего привезли в г. Грозный, где состоялся суд, приговоривший их в 1906 году за убийство в тюрьму.

   Через 9 месяцев Зелимхан с братом и отцом, проломив пол в камере, подкопались под каменную ограду и на рассвете выбрались на волю освободил еще 4-х головорезов. Подкравшись к дремавшему часовому, Зелимхан выхватил из его рук винтовку и ее же его заколол, а затем все скрывались в горы, дав обет «абречества».

   Во мнении некультурного населения Чечни абрек представляется почти героем, но героем, который внушает смертельный страх, и, под влиянием его, жители аулов оказывают ему всевозможные пособия, абреки же, в свою очередь, никому ни в чем не доверяют. При такой обстановке, погоня за Зелимханом ни к чему не привела, а первый успех вновь сформированный шайки ободрил ее главу.

  Спустя две недели после побега из Грозненской тюрьмы совершено было в сл. Ведено убийство начальника округа, к которому в кабинет явился Зелимхан и, застрелив, бесследно скрылся в горах, отомстить ему на свой арест и осуждение. Эти успехи направили в дальнейшем преступную натуру Зелимхана на определенный путь разбойника, державшего в страхе почти все чеченские аулы, чему очень помогло наступившие после 1906 года политическое брожение в России. Следы деятельности Зелимхана, положительно, залиты кровью всех тех, кто так или иначе становился ему поперек дороги. Только один аул Беной, имея среди чеченцев кровников Зелимхана, решился, правда, неоткрыто выступив против него.

                                                                                                   III.

  Весной 1909 года Зелимхан с шайкой в 8 человек вел с собою захваченного в хуторе, в 4-х вер. От Кизляра, для выкупа овцевода Месяцева, направляясь в горы. Девятые сутки за ними следили стражники по распоряжению атамана Кизлярского отдела, причем, хотя и приказано было через аулы не пропускать шайку, но лишь Беноевцы могли это выполнив, устроив засаду у кладбища. В перестрелке был убит отец Зелимхана и двое из шайки, но Месяцева Зелимхан не упустил, потому что осторожный абрек ни держался на некотором расстоянии под прикрытием брата или отца, а в их отсутствии окружал себя верными телохранителями силачами. В числе телохранителей были три брата чеченца, из них один окончил Владикавказское реальное училище, другой гимназию и третий не окончил ее. В этой перестрелке Зелимхану угрожало смерть, но его спас телохранитель. 

  После выкупа Месяцева, Зелимхан затих и в это время скрытно увез из Веденского округа свою семью и вдову Хадыжату в Назранский округ, выбрав для них пещеру в глухом месте среди неприступных гор, близ берега р. Ассы. Хадыжату там поженил с братом, который в одной из перестрелок был убит. Таким образом разбойничье гнездо Зелимхана, свитое им в горной пещере, дало, наконец, ему возможность обладать и той красавицей, из за которой пролились уже целые потоки крови.

  Недолго Зелимхан наслаждался, если можно назвать, гаремным счастьем в пещере, так как с назначением начальником Назрановкого округа князя Андроникова, питомца Николаевского кавалерийского училища и бывшего лихого улана Его Величеств, она была открыта. Князь андроников с стражниками и сотней Дагестанцев, под командой ротмистра Донагуева, неожиданно нагрянули и, захватив всех членов семьи абрека, направились в гор. Владикавказ.

   Несмотря на предупреждение жены Зелимхана не идти через Асинское ущелье, где Зелимхан должен был устроить в горах засаду, князь Андроников все-таки пошел туда. Направив вперед арестованных, окруженных конвоем, начальник отряда князь Андроникова следовал с прикрытием за передовыми. Лишь только передовые прошли узкий мост через р. Асу, на который затем въехало прикрытие, как с отвесных скал защелкали выстрелы, и первым же был убит князь Андроников, а также ехавшие с ним саперный поручик Панфилов и 19 человек всадники Дагестанцев. Завязалась горячая перестрелка с невидимым от моста противником. В которое время, кроме убитых первыми выстрелами, были ранены ротмистр Донагуев и 30 человек в отряде. После чего, подобрав убитых и раненых, часть уцеплявших прорвалась вперед за арестованными, а другие обошли опасное ущелье кружным путем.

  Такой кровавой угрозой предупреждал Зелимхан администрация, возымевшую смелость дотронуться до гнезда грозного абрека, беспощадно мстившего после этого всем тем, кто так или иначе способствовал его поимке. Дерзость Зелимхана дошла до того, что он написал бывшему тогда начальнику области, что увезет к себе дочь генерала.

 Семью Зелимхана, тем не менее, доставили во Владикавказ. А затем создали в Енисейскую губернию. В это время поручик Кибиров находился в Дагестанском конном полку, который, как сказано выше, почти ежедневно выступал отдельными сотнями с отрядами для поимки абреков.

 Печальные весть о неудаче в Асинском ущелье быстро облетела не только весь Кавказ, но и всю читающую газеты Россию. Среди туземцев имя Зелимхана произносилось шепотом, администрация же наложила крупный штраф на аулы, и удвоила энергию, но мирные жители в городах и селах, тем не менее, ожидали наступления сумерек со страхом. С таким же страхом совершались переезды по дорогам, и без достаточного конвоя, во всяком случае, нечего было думать пускаться в путь. Но главных артериях сообщение расставлены были для охраны конные войска.

                                                                                                     IV.

  Осенью 1911 года должна была приехать инженерная комиссия для осмотра ремонтных работ на шоссе между Грозным и Темир-Хан-Шурой. К этому времени распространились слухи, что Зелимхан совершит нападение на инженеров.

   «Я со взводом Дагестанцев, говорит пор. Кибиров, стоял на охранной службе в Цаведене. Слухи эти дошли и до меня. Но так как не раз такие слухи бывали ложными, а после катастрофы с отрядом князя Андроникова в Асинском ущелье гибель дорогих мне Дагестанцев давила на сердце, горевшее желанием мщения, то я решился лично убедиться в действительности этих слухов. С этой целью, переодевшись в простого рабочего, отправился к партии, исправлявшей шоссе, и нанялся поденщиком. Вечером, по окончанию работ, все мы пошли в шалаш, где и заночевали. Среди рабочих были чеченцы, аварцы и кумыки, язык которых я понимал. Из их разговоров узнал, что к ним подходили какие-то горцы, спрашивая, когда приедут инженеры. Получив 30 коп, за рабочий день я вернулся к знакомому дорожному мастеру, где переодевался и там узнал, что здесь также были неизвестные, справлявшиеся о времени приезда инженеров, после чего «любопытные» ушли в горы. Разговаривали они со сторожам дорожного мастера, который при мне переспросил его и последний подтвердил это, добавив, что люди эти пошли по направлению, где там в горах пастух пасет баранов. Вероятно, с ним они беседовали.

   На другой день, утром, я, говорит Кибиров, переодетый чеченцом, отправился с юнкером в горы и, отойдя версты две от шоссе, увидел пастуха и его стадо».

12. IX. (продолж. Русс. Кон №11 - №12.)

  Всю ночь до утра я обдумывал, продолжал свой рассказ Кибиров, задавая себе вопросы, что буду делать в разных случаях, предусматривая все возможные неожиданности при предстоящем свидания раскроется, конечно, буду убит. Сердце защемило при мысли, что в станице Черноярской-75-летняя старушка мать и сестра вдова с сиротами без средств, а в Темир-хан-Шуре осталась жена с маленькой дочуркой и в ожидании второго ребенка… Быть может, я их никогда не увижу. Но над этим долго не пришлось задумываться, с этим хороший казак свыкается, служба заслоняет эти чувства. Твердо решив завтра увидеть еще невиданного зверя, я сел за стол, написал завещание в пользу жены, матери и сестры и подробно описал последние событие и что иду в район между лиц, из которых одного знаю давно, упомянув его адрес и имена его родных. Если не вернусь, значит убит и там меня искать. Записку эту и крестик, который я не забыл снят, запер в сундук. Разумеется, никому не говорил ни полслова, лишь перед сумерками отправил к юнкеру Муртазали денщика Али-Кады-Махмудова с запиской, в которой просил удержать его у себя под разными предлогами возможно дальше. Во время отсутствия денщика приобрел в ауле старую, изорванную шинель, опорки и прочие принадлежности костюма каторжника, до соломенной шляпы включатель но, надел все приобретенное и, незамеченный никем, пробрался в аул в кукуруза к назначенному месту, где ожидал агентов. К 4-м часам утра послышалось фырканье лошади и топот копыт. В темноте нельзя было сразу разобрать, кем подавался условленный звук, но вскоре силуэты двух всадников выросли, как из земли. С одной лошади, клячи, слез человек, оказавшийся №1, и №2, вооруженный с ног до головы, сидел на прекрасном кабардинце. Я сел на не оседланную клячу и с №2 отправился, номер же первый возвратился. Было совершено темно, и только после двухчасовой езды стала загораться заря, когда мы подъехали к лесу, на опушке которого стоял, по-видимому, на часах вооруженный горец, пристально всматривавшийся в нас, держа винтовку наготове. Подъехав к нему, мы поклонились (по-чеченски сделали салам), на что он ответил «малеким салам», но винтовку не опустил, зорко всматривались в даль, вероятно, искал глазами, нет ли кого за нами.

   «Не это ли Зелимхан?» - подумал я.

  Мы слезли с лошадей, завели их в лес и, привязанных к деревьям, направились далее пешком по лесу. Впереди шел № 2, не отвечая на мои вопросы. Фигура только что встреченного красавца горца стояла в памяти, и лишь огромный его рост и моложавость рассеивали представление о Зелимхане. Все время шли молча, и, чтобы скрыть свои волнения, я старался внутреннего убедить себя, что я-действительно каторжник, и это меня несколько успокаивало.

  Когда Кибиров мне рассказывал это, я подумал, что талантливый актер с сильной волей, вероятно, таким самовнушением входит в роль и играет ее хорошо тогда только, если искренне переживает все душевное настроение изображаемого лица.

  Лес шел под небольшой уклон, пройдя по которому минут 10, мы вышли на поляну. По середине ее, под развесистой дикой грушей, сидел человек, к которому мы направились. Я, что называется, вперился в него глазами и рассмотрел его еще издали: в желтоватом халате, в папахе из великолепного рыжего каракуля, с винтовкой между колен.

   «Неужели, - думал я, - это тот, который пятнадцать лет держит в страхе всю область, тот, который убил моего дядю, моего отважного Долидзе, храбреца Андроникова и уложил целую гору тел славных Дагестанцев!.. Он, которому давно место, по меньшей мере, в каторге»… Но действительность остановила прилив чувства злобы, так как агент № 2 уже остановился перед сидевшим с важной осанкой человеком, низко ему поклонился, сказав «салам алекум», на что незнакомец, полу поднявшись, ответил «малеким салам», противно прозвучавшее в моих ушах. Затем агент отошел в сторону и я очутился лицом к лицу с незнакомцем, смеривши меня с головы до ног своими огненными глазами. Я подошел, глядя ему прямо в глаза, и с поклоном произнес «салам алекум», на что, вставая и держа в левой руке винтовку, незнакомец произнес, незнакомец произнес «малеким салам» и протянув мне свою огромную руку, прикосновение к которой ощущалось, как лед. Какая-то дрожь пробежала у меня по спине, а в памяти запечатлелся, может быть, на всю жизнь, зверский облик бронзово-загорелого лица с налитыми глазами, глазами, орлиным носом, подкрашенной черной, коротко стриженной бородой и седыми волосами из под папахи. Коренастая, широкоплечая фигура моего роста дышала здоровьем и силой.

  Осматривая меня с ног до головы, незнакомец на русском языке спросил:

 - Что тебя надо?

 - За убийство, начал я, двух полковников я был осужден в каторгу на 16 лет… Но он перебил меня, спросив:

 - Ты – мусульманин или православный?

- Мусульманин-кабардинец, - ответил я.

- Ну, что же хочешь?

Подавив в себе волнение, я продолжал по-русски нарочно с акцентом:

- На 16 лет осужденный в каторгу, я пробыл 4 года и бежал, сорвав винтовку часового и убив его, пробрался сюда. Слышал еще в каторге и здесь вашу славу, и где ваше имя произносится, там и закон. (Речь эту обдумывал по пути из аула сюда). Мне негде преклонить голову, в аулы никуда показаться нельзя. Возьмите меня к себе, я Кавказ хорошо знаю и вам сослужу, как самый близкий…          

- Иди! – повелительно сказал незнакомец, садясь на прежнее место и передавая в правую руку винтовку.

 Я не поняв, куда идти, обратился к агенту:

- Куда идти?

На это указывая в сторону рукой, ответил Зелимхан:

- Садись!

  Я отошел шагов 10-15 за агента, опустился на землю и тут только заметил по краям поляны стоявших телохранителей, стройных, высоких, вооруженных с ног до головы, 2-х горцев с винтовками, зорко глядевших, один в лес, а другой на дорогу, вьющуюся в горы.

  Так в молчании прошло время часов до одиннадцати. Солнце ярко светило. Я немного освоился со своим глупым положением, изучая Зелимхана, который несколько раз вставал и прохаживался. Я заметил, что винтовка у него на ремне и он часто передавал ее из одной руки в другую, но не оставлял. (На коне винтовка тоже висела вниз дулом под левой рукой).

   Фигура этого, в сущности, обыкновенного теперь для мен человека, наводила на мысль, почему это с ним не могут справиться, и что будет, если он примет меня? Не использовать ли данный случай, постепенно приблизиться, выхватить его кинжал и убить, но… действительно останавливала, и я старался подавить в себе чувство злобы, откладывая это до более благоприятной обстановки, Размышлением положил конец телохранитель, подошедший к Зелимхану по его знаку и принесший кувшин с водой. Агент подозвал меня, и мы начали омовение, я и № 2 омыли ноги, руки и лицо из другого кувшина, а затем впереди стал Зелимхан, которому подстелили бурку, за ним агент; я, сняв шинель и оставшись в одном белье, стал рядом, и начали молитву. Телохранитель все время стоял левее меня, держа винтовку «на руку», что меня смущало. По окончания «намаза», телохранитель сходил в лес и принес котелок с мясом. Зелимхан сел и посадил агента и меня. Я сидел против Зелимхана, которого тщательно разглядел, и вновь явилось сомнение, действительно ли это тот необыкновенный разбойник. Я заметил под его халатом, одетые на перекрест патронташи, на поясе кинжал, по винтовку он, прикладывая из одной руки в другую, крепко сжимал в ладони.

   Произнеся «А псимилах Иррахман Ирохим», начали есть баранину с солью и хлебом, затем бульон из большой чашки, передаваемой по очереди. Признаться сказать, ел я через силу, не до еды было. Остатки отнесли другому телохранителю, стоявшему на стороже.

   Во время еды винтовка лежала у Зелимхана на коленях, и тут мне бросился в глаза ее номер 22875, хорошо врезавшийся в память.

   Поблагодарив хозяина, отошли в сторону, и я присел на землю, продолжая свои наблюдения и тревожась, когда по временам Зелимхан, пристально посмотрев в свою сторону, вдруг вставал со своего места. В эти моменты приходила мысль, не наступает ли конец мне, но, вспомнив об оставленной в сундуке записки, моментально успокаивался, соображая, как бы скорее приблизиться к Зелимхану и выхватить у него оружие. Такие же   тревожные минуты я переживал   , когда к Зелимхану подходил телохранитель за получением каких-то распоряжений. Тогда я не спускал глаз с этой группы, но к счастью, на меня не обращали внимания, и в сознании моем постепенно укреплялась уверенность что я перехитрил этого хитрейшего из разбойников и с ним, в конце концов, справлюсь, несмотря на то, что вспоминалось, как товарищи по полку уже давно подтрунивали, говоря, что я сделаю то же что Долидзе или вахмистр Чаиров, один убит, а другой ничего не сделал. Несмотря на полную уверенность, что с этим, которого я теперь вижу, я справлюсь, вдруг являлось сомнение: Зелимхан ли это?  Где же эта длинная борода, о которой говорили, описывая его внешность, где бросающиеся в глаза шрамы на голове, чалма   и прочее. А когда я пытался заговорить об этом с №2, он шепотом, но резко сказал: «не говори». Солнце склонялось к вечеру, и перед закатом опять совершили намаз   потом тем же телохранителем принесен был большой котел с мясом и бульоном и хлеб. Мы поели, но в котле оставалось еще много мяса. Телохранитель отнес это в лес и, вернувшись, стал на свой пост, а через короткое время, котел был пустым тот, кто утром стоял на опушке. Мне бросилось в глаза сходство между этими двумя телохранителями, не братья ли они. По видимому, там в лесу была большая компания, если так скоро котел был опорожнен. Затем Зелимхан обратился ко мне на русском языке, и, так как я был совершенно спокоен, то хорошо запомнил его голос, повелительный тон его и слова, произнесённые с большим акцентом. (№13-16 Вест. Русс, конницы стр. 489) 

  -Ты «мине» не нужен, я «никакой шайка» не набирая, молись Аллаху, «ходи здесь» (указав рукой в сторону, противную той, откуда мы пришли утром), а когда нужно, «я тебя» сам найду.

Тотчас, как из земли, вырос и стал справа от меня телохранитель с винтовкой на изготовку, а с другой стороны подошел № 2 и, взяв за рукав, повел. Взволнованный, поклонился, и мы направились в противоположную от несколько шагов, я зорко следил, чтобы улучшить минуту и вырвать оружие, но не решался, рассчитывая на будущее. Идя рядом с телохранителем, я говорил ему:

  -

Какие вы счастливые, у вас такой «товарищ», а я все скитаюсь… Но ответа не последовало и мы продолжали идти, вступив в кукурузу, пройдя каковую, вышли на дорогу к лесу, где были лошади. Начало темнеть. Телохранитель повернулся и сейчас же ушел, а агент, сказа, «я сейчас приду», тоже куда-то скрылся.

Мне вообразилось, что меня хотят убить, так как в ушах осталось впечатление противного голоса Зелимхана, пользуясь наступившими сумерками, я отвязал свою клячу, у которой под ногами лежала объеденная кукуруза, и завел ее в кукурузное поле. Так как на такой кляче удрать было нельзя, то я ее бросил там и поспешно пошел краем дороги, стараясь избегать встречных, для чего прятался в кукурузу. Пришлось переходить по пояс брод через реку Хунхулау.

   Так в темноте шел я часа два сзади послышался топот лошади я сошел с дороги и прислушивался к легкому свисту, в котором опознал условный знак агента № 2, на что ответил тоже свистом. После этого мы встретились, и он удивился, зачем я убежал. Я сказал, что лошадь ушла. Мы объяснили, и тут он сказал, что это и был Зелимхан. Затем № 2 предложил мне сесть сзади него на круп лошади, и мы поехали к Шали. Вовремя этого часового путешествия мы разговаривали о том, как хорошо я сделал, что придумал такой костюм, а № высказал удивление моему хладнокровию в разговоре на свидании.

  - Даже на лице ничего не было заметно, - сказал мне № 2.

 Я прихвастнул, что виды видал и даже лошадей воровал, а потому справляюсь с собою очень легко.

  - Да, - сказал № 2, - ты подходящий для Зелимхана.

 Это меня очень подбодрило. Не доезжая до аула, я слез и, распростившись с агентом, пробрался к себе уже к рассвету, никем не замеченный. Когда я увидел себя в зеркало страшно бледным от усталости, я расхохотался.

  Раздевшись, я запрятал свой костюм, но заснуть не мог, подводя итоги пережитого, всё-таки сомневаясь, Зелимхана ли видел: ничего особенного в нем нет, а столько моих молодцев убил. Правда, спокойствие его при отдаче распоряжений и дисциплина меня поражали. Вместе с тем, являлся вопрос, как я мог решиться на такое рискованное сидение, но раз оно прошло так благополучно, то меня это радовало и особенно тянуло докончить дело. «Теперь я, думал я, буду искать случая увидеть его в толпе на базаре, так как говорили, будто он бывал в Шали переодетым. Как же мне проверить что это действительно был Зелимхан» ?!

Мне пришло в голову послать агента № 1 ранее, чем он повидается с № 2, кстати этим я проверяю и № 2.

 Зная самолюбие туземцев и их характер, я немедленно решился его отыскать и, выйдя из дому, первого, кого встретил, был № 1, как оказалась, направлявшийся к № 2. Я ему сказал:

- Ты говорил, что все хорошо знаешь о Зелимхане, а я думаю, что ты его никогда не видел и ничего о нем не знаешь, а только меня обманываешь.

  № 1 вспылил и, покраснев, сказал:

  - Если мне не веришь, Астимир, то бери себе мое оружие и не надо мне никого разрешения, тогда значит № 2 его никогда не видел и те, кто возле Зелимхана, тоже его не знают, и Хорачой его не знает. Если я его не знаю, то никто его не знает, а я даю клятву, что хорошо его знаю: «Оллахи ляазым, билляхи Керим)!», если я его не знаю.

  - Вот видишь, - сказал я ему, - ты сердишься, а я с тобой пошутил. Верю, что ты его знаешь, но мне хочется скорее к нему устроиться, вот почему я так недоверчив, дело очень долго тянется.

  - Чем же я тебя докажу, - спросил № 1, - что я его не знаю, чтобы мне больше не слышать недоверия.

  - Скажи, в чем он обыкновенно одет, ну и хотя бы заметь номер винтовки узнаю, а скажу

Э что у него в кармане.

   После этого мы разошлись. Чтобы не показался странным номер мой продолжительный разговор с № 1 среди бела дня в людном месте, я должен сказать, что никому прийти в голову, что № 1 – мой тайный агент, так как с ним я был знаком уже года три, стоял у него с командою в доме, и он не раз бывал у меня, конечно, не подозревая, кто его знакомый.

   На другой день, вечером, № 1 рассказал мне подробно, в чем одет Зелимхан, точно назвал номер винтовки и прочие мелочи, дав мне полную уверенность, что оба агента близки к Зелимхану. После всего этого я написал подробный рапорт начальнику военного отряда, изложив и сведение, и с надежным нарочным отправил его в Грозный.

   Дней пять спустя агенты сообщили мне, что Зелимхан будет в ауле Автури, куда под вымышленным предлогом я съездил с хозяином моей квартиры чеченцам и узнал, что в Автури Зелимхана нет. Опять закралось сомнение.

  Вскоре я получил приказание прислать лошадей полковника Маргани в Грозный и узнал, что командир произведен за отличие в генералы и уезжает в Персию, а его заместителем назначается наш есаул Штольдер. Через несколько дней ночью я к нему явился и получил на секретном предписании подтверждение моих полномочий, причем новый начальник отряда сказал, чтобы я действовал по собственной инициативе и доносил бы только тогда, когда нужна помощь, самое же лучшее донесение будет о поимке или уничтожении Зелимхана.

  Это окончательно развязало мне руки, я удвоил энергию, не отвлекаясь необходимости почти о каждом своем шаге сообщать телеграфом и тем выдавать свои намерения.

   16-го сентября № 2 доложил, что Зелимхан придет поздно вечером в Шали в крайний дом и что он уговорил Зелимхана меня принять. Перед заходом солнца, переодевшись в простого чеченца, захватив водки, пива, меда и конфет, я с наступлением сумерек был в указанном доме, где устроил с хозяином и хозяйкой пирушки. По обычаю, положив в стакан с пивом золотой пятирублевик, выпил пополам с хозяйкой, после чего имел право называть ее сестрой и бывать даже в отсутствии мужа.

 Беседа пошла откровеннее, хозяин порядочно выпил. Пользуясь расположением ко мне хозяйки, я упросил ее помочь мне познакомиться с ее редкими гостями, на что она согласилась и просила, чтобы я остался сегодня до их прихода, но хозяин сказал, что он позовет, когда гости придут. Я не очень настаивал и, в виду наступившей темноты, ушел. Хозяйка проводила меня до ворот, а с хозяином, мы прошли несколько дальше. Я похвалил хозяину внутреннее устройство дома и постройки и в то же время окинул глазом окружающую местность, подумав, что место и случай очень подходяще, для поимки абрека. Распростившись с хозяином, я, отойдя несколько шагов, заметил близ дороги яму, в которой выделывают саманный кирпич, мимо нее должны проходить в ворота дома. Мне пришла в голову мысль сесть в яму для наблюдения, что я и сделал. Это было 9-ти часов, когда наступила полная темнота. Вскоре я увидел, как в ворота вошел человек, но рассмотреть за темнотой, был ли то Зелимхан, не удалось, хотя что-то подсказывало, что это он. Ворота закрылись.   

  Когда все стихло, я вылез из ямы и ближним путем направился к своей команде, до которой было не более версты, но, как быстро ни собирались, все же времени прошло достаточно. Предупредив команду, что идем окружить крайний дом, я, как был бешмете с кинжалом и револьвером, повел команду, избегая встречных. Нельзя было идти быстро потому, что чеченцы ложатся спать поздно и по улицам постоянно шатается народ с вечеринки на вечеринку. Их-то я и старался избегать, чтобы не заподозрили, что идем на обыск и как ни будь не придупредили. Подходя в полной –тишине к пустырю, смежному с намеченным домом, я разместил команду скрытно за плетнем. Ночь была очень темная. Вдруг вдали блеснул слабый свет, и мы увидели человека со свечей в руке, идущего к воротам этого дома, а затем скрывшегося во дворе. Предупредив, чтобы сохраняли полную тишину и никому не отвечали бы, я пошел поближе к дому, сквозь ставни которого, пробивался свет. Едва я сделал несколько шагов, как из ворот дома вышел человек, направляясь в мою сторону. Когда мы встретились, я узнал в нем хозяина, рассказавшего мне следующее:

  - Я шел к тебе, чтобы сообщить, что Зелимхан не захотел сегодня оставаться дольше, так как, говорить, видел накануне нехороший сон, а потому торопился домой и больше сюда не придет. Когда он уходил, то мы с женой его провожали. Впереди шел его спутник, на которого, откуда не возьмись, бросилась какая–то собака, ухватившая за фалду его черкесски. Зелимхан выхватил кинжал и, замахнувшись на собаку нечаянно задел руку моей жены, близко шедшей, и поранил настолько сильно, что она с криком упала. Ее внесли в дом, и Зелимхан, имея постоянно при себе перевозочные средства, сейчас же перевязал ее рану, отдал свой кинжал телохранителю, взяв его кинжал себе, распростился и сумрачный поспешно ушел.

   У чеченцев считается на недостойное пролить кровь женщины, и оружие, которым это сделано, приносит несчастие его владельцу, к тому же и собака коснулась его, а собаку чеченец даже не гладит, так как после этого нельзя делать намаз.

  - Что же делать? – спросил я: - мне очень жаль, что поранили сестру. Так как было уже поздно (около часа ночи), то, распростившись и отклонив предложение хозяина меня проводить под предлогом, чтобы нас не видели вместе, я проводил его до ворот, сказав, что завтра зайду паведать сестру. Когда он скрылся за воротами, я подошел к команде и провел ее по окраинам аула, сказав, что того абрека, о котором говорил, не оказалось.

                                                                                              X.

  На другой день я был у «новой» сестры, и так как поранение было серьезное, то отвез ее с мужем во Владикавказ госпиталь, где, по моей особой просьбе, ее неделю лечили. Когда мы ехали во Владикавказ, муж ее мне сказал:

  - Теперь я вер, Астимир, что ты мне близкий. 

- Ведь это наш обычай, - ответил я, - иначе нельзя поступить.

- Теперь мне трудно с тобой расстаться, - сказал чеченец, - я у тебя в долгу.

   Через день я вернулся в Шали, а 22-го сентября № 2 дал мне знать, что в аул Гременчук, в 3-х верстах от меня, где стоит 35 всадников второй сотни под командой прапорщика Абдулаева, придут 6 абреков. Надев черкеску без погон, кинжал и револьвер и взяв с собой юнкера Муртазали, я к вечеру же был в Гременчуке. К Абдулаеву я не заходил, а остановился у одного знакомого, сказав, что хочу просватать этого юнкера на дочери хозяина. Оставив у них юнкера и лошадей и предупредив его, что если не скоро вернусь, то он ехал бы домой и взял мою лошадь, а я приду потом, но чтобы команда была наготове.

№ 2 должен был меня ждать в заранее указанном мне доме, куда я и пошел. Сквозь открытое окно я увидел танцы, веселые и много народа. По туземному обычаю, всякий может войти гостем, - место ему уступят. Недаром обычай этот воспевается:      

                                           «Нам каждый гость дается Богом,

                                             Какой бы не был он среды…

                                            У нас под сенью каждой хаты

                                               Есть уголок для кунака»…

 Но я не взошел и лишь заметил № 2, седевшего на почетном месте (справа на тахте всегда почетные гости), и рядом с ним двух молодых вооруженных, мне неизвестных. Веселье было в полном разгаре, одни уходили, а новые лица входили. Я посмотрел около полчаса, но никакого «знакомых», кроме № 2, не видел. Он вскоре встал и с ним оба вооруженные перешли в соседний двор, откуда минут через 5 выехали 6 всадников в бурках, с головами, обвязанными башлыками. Они поехали мимо меня, освещаемые светом из окон, и направились по окраине в сторону Шали, я пошел за ними, но, у видя, что они свернули в горы, отправился домой.

                                                               XI.

 24-го сентября, н задолго до рассвета, когда еще спал, я был разбужен сигнальным стуком в окно, открыв которое, увидел № 2 в бурке. Быстро одевшись, я пошел на условное место, где № 2 мне сказал, что «они» сегодня на хуторе в горах и что он пришел на базар купить для них провизии.

 Когда я спросил название хутора, то агент   не назвал его, указав лишь направление, при этом добавил, что ему очень нужны патроны к 3-х линейной винтовке и патронашъ.

 - Иди покупать провизии на базаре, - сказал я ему,- а я постараюсь принести тебе патроны.

 Долго я колебался давать патроны, но затем, размыслив, что этим усыпаю их сомнение в моем желании присоединиться к ним, решил дать свой из черной кожи патронашъ с 55-ю патронами
, которые принес под буркой и положил ему в хуржины, (переметные сумы).

   Моя квартира была около базара. Быстро вернувшись, я приказал юнкеру Муртазали поседлать мою и его лошадей, и на достаточной дистанции поехали проследить, куда он направится.

   Проехав верст 15 до хуторов в 20 – З0 домов, скрывающихся в лесу, мы въехали в глубь леса, где я слез и передал лошадь юнкеру, а сам занял наблюдательный пункт на опушке, откуда были видны окрестности, как на ладони. Спустя час из хутора, куда въехал № 2, показались в бурках 8 человек пеших и по тропинке через кукурузу направилась к Шали. Среди них выделялся один своей фигурой – это был мой № 2. Пройдя кукурузу, они свернули в хорошо знакомый мне еще с 1911 года лес, в котором были две маленькие уединенные сакли.

   В них доживали свой век дряхлые старик и старуха, чеченцы родом из аула Хорачоя, где старик долгое время был пастухом и знал Зелимхана еще с детства. Другого жилья, кроме этих двух саклей, вблизи не было, кругом непролазный, густой лес, через который ведет только одна тропинка в горы, тылом к ним и стоят сакли. Лес этот тянется от подошвы гор почти до аула Шали, до которого было верст 15, и мне хорошо была известна не особенно торная дорога, проходящая от Шали невдалеке от названных саклей, о расположении которых можно было догадаться только тому, кто знал о их существовании, как я, обследовавший окрестности Шали.

   Теперь мне ясно поведение № 2, мелькнуло у меня в голове, рассказывает Кибиров: № 2 в числе 8-ми человек пеших отправился в эти сакли, где, вероятно, и Зелимхан. Вот удобный пункт для захвата абрека, подумал я, и, не теряя ни минуты, отправил юнкера Муртазали в Шали с приказанием, чтобы ни один человек из команды никуда не отлучался до моего возращения, а сам продолжал следить за опушкой, куда скрылись 8 человек.

 Еще с утра небо было покрыто густыми облаками и теперь, несмотря на приближающийся полдень, солнце не на минуту не выглядывало, можно было ожидать к вечеру дождя.

 Вскоре из опушки вышли 4 пеших, направившихся через кукурузу в горы, и в течение почти двух скучных часов никого не было видно, пока те же люди не возвратились с гор обратно на опушку леса, откуда выходили. Через короткое время из этого же пункта выехали два всадника и направились в сторону Шали. В одном из них, на знакомом мне вороном коне, я узнал № 2.

 Сев на коня, я скрытно кружным путем отправился в Шали, куда прискакал к 4 часам. Через полчаса, идя на базар, меня встретил № 2 и сказал:

 - Сегодня будешь принят, о часе скажу.

                                                              XII.

  Теперь никаких сомнений нет, рассказывает Кибиров, подходят решительные минуты и каждый миг дорог. План созрел окончательно, и я, не слыша с ним поехал в Гременчук, где стояла команда 2- й сотни с прапорщиком Абдулаевым; быстро собрал их в укромном месте, оставив двух всадников чеченцев и больных на конюшне, обратился к собранным людям со следующими словами:

 - все вы хорошо знаете, сколько в Терской области погублено абреками ваших братьев, и мы в преследовании всегда терпели неудачу. Теперь предстоит окружить две сакли. Где это место и кто там есть, сейчас я говорить не буду, но дайте мне слово, что каждый будет в тех саклях. Но помните, что стрелять только по моему приказанию. Там будет человек (не произнеся имени Зелимхана, подробно описал, кроме халата, одежду его, фигуру и назвал номер винтовки), которого и нужно уничтожать. Кто боится идти на это дело, - оставайся, а я даю клятву, что не только не упрекну того, но даже и когда не произнесу его имени.

   Эти слова перевел на кумыкский и аварский языки юнкер Закаря-Гебеков.

                Все в один голос ответили:

                - Готовы умереть с тобой!

                - Дайте клятву в том, что ни одного слова никому не передадите из того, что я вам говорил.

  После этого принесли Коран, и все поклялись, а я, в свою очередь, побожился, сказав, что если кто ни будь отстанет хотя на шаг от товарищей или если выпустит оттуда хотя одного, то их будет счастье, если я буду убит, если же уцелею, то отставших перестреляю. Эти слова юнкер тоже перевел, после чего все громко ответили:

- Не отстанем и никого живьем не выпустим.

 Прапорщику Абдулаеву приказал тотчас выдать по 120-ти патронов, людям одет только бешметы, взять кинжалы и винтовки, но шашек и бурок не брать. В бурках ночью быстро засыпают, особенно в дождь, а небо все хмурилось и хмурилось, и, в конце концов, полил дождь.

   Через 10 минут команда была готова, и я лично осмотрел, чтобы не было спичек и папирос, зная их непреодолимую страсть к курению.

   В своем присутствии приказал седлать, взять торбы с овсом для лошадей, и через 1,4 часа мы выступили из аула, после чего прапорщику Абдулаеву приказал вести команду по кукурузе к Шали, куда не входить, а ожидать меня, сам же я быстро туда поехал с юнкером. Приехав в Шали, я так же поступил со своей командой, назначив, на случай моей смерти, заместителей юнкеров Муртазали и Гебекова.

   Навстречу Абдулаеву послал всадника ожидать меня в кукурузе, отнюдь не въезжая в аул, сам же вошел к себе в квартиру и заготовил телеграммы: 1) Иду окружить, людей мало. 2) Окружил, перестрелка идет. 3) Зелимхан взят в плен. 4) Зелимхан убит, с нашей стороны ранены…  Как прикажите поступить с трупом?

   Отдаленные еще пока глухие, раскаты грома, усиливающийся дождь, наступившая темнота, прерываемая далекой молнией, повышали боевое настроение, давая мне повод думать, что обстановка складывается в мою пользу: «лече будет подойти незамеченным».

   Обратите, читатель, на это особое внимание. Меня эти слова привели в восторг, я подумал: «дирижабли и аэропланы, что вы будете делать в такой обстановке?» Только «чистокровная военная натура)», каковая у большинства наших молодцов казаков, может так чутко реагировать. Когда Кибиров рассказывал мне это вместо место и ему подобные, всякий раз в интонации его голоса чувствовался соответствующий подъем, улавливался тон искренности, из чего можно заключить, что он, действительно, вновь переживал настроение, несмотря на то, что с тех пор прошло уже семь месяцев и утром в день этого рассказа ему вынули из незажившей раны осколок кости. Я невольно подумал: «кто же должен быть в составе комиссии для производства поручику Кибирову офицерского экзамена? Не попросить ли спиритов вызвать из царства теней дух Скобелева?» - так ответило мое крайнее разумение.

   Но послушаем, что дальше говорить казак Кибиров. Затем послал правительственному старшине Михаилу Зелихову (бывший урядник из вольноопределяющихся) предписания арестов «одного человека», могущего меня выдать. В последнюю минуту перед уходом послал вышеупомянутую первую депешу, а остальное и чистую бумагу взял с собою, написал письмо матери и жене, вложил его в конверт с завещаниям и, заперев сундук, вышел, сказав денщику, который всегда просился взять его в дело, что еду в Грозное. Темнота и дождь усилились.

                                                                                              XIII.

Вызвав команду, провел е в кукурузу к месту ожидания прапорщика Абдулаева и всех повел опушкой аула по направлению к пути на «Две сакли».

   Гроза подходила все ближе и ближе, и дождь, после ослепительной молнии и трескучих ударов грома, переходил в ливень. Такой грозы, как в ночь на 25-е сентября, я давно не помню. Выйдя за околицу аула, остановил отряд и послал за старшиной и его помощников, сказав, чтобы они были верхом; не выходя из кукурузы, спешился, передал свою винтовку и ушел к «особому дому», приказав меня ждать. На мой стук в окно вышел № 2, и я ему предложил «отправился и передать», что я приду сейчас; конечно, я ничего не сказало подготовке команд. Вышел и № 1, оказавшийся в том же «особняке».

   Условившись о месте встречи на перекрестке, скрытно дождавшись их выезда, я поторопился к команде, которой сказал, что ко мне выйдут два человека и я буду с ними говорить, но из команды, не смотря ни на что, никто не должен подходить, словом, до моего приказания себя не выдавать. В это время подъехал старшина и сказал, что «того» нет, он за несколько минут ушел в поле и взял с собою обильный ужин. Потребовать, чтобы немедленно его вернули, иначе старшина будет отвечать «по закону об усиленной охране» (я был начальник гарнизона), я посадил команду и повел в направлении «Двух саклей». Не прошло и полчаса, как привели «его» нам навстречу, в руках у этого человека был полный ужин с мясом, белый хлеб и виноград. Его отвели в арестный дом в Шали. Ясно было, для кого он нес ужин.

   Отойдя широким шагом верст 7 и объяснив за это время прапорщику Абдулаеву и юнкерам мой план, а место им было хорошо известно, я приказал вести команду юнкеру Муртазали, сам же поехал вперед рысью на порядочное расстояние и через 3 версты встретил № 1 и № 2, поджидавших меня в условленном месте, с которыми и отправился дальше. Ливший дождь скрывал шум от движения команд. Команда Абдулаева шла в отдалении. Дойдя до перекрестка, остановился, как бы желая с ними обдумать подробности предстоящего свидания, а, в сущности, для того, чтобы дать приблизиться команде, которая под шум ливня, выросла, как из земли.

   Сильно смущенным голосом оба номера спросили:

  - Что это за люди?

  Я ответил, что это моя команда, которая решила «перейти» вместе со мною. Прошло минут пять в переговорах. Я настойчиво говорил, что, в доказательство искренности нашего намерения, передадим раньше оружие, а затем явимся по очереди и т. д. Словом, не дал им возможности отвечать и, заметя, что № 1 догадался, в чем дело, подозвал условленным знаком прапорщика Абдулаева, которому передал № 1, направив с его командой по заранее объясненному Абдулаеву обходу в тыл саклям, на путь могущего быть отступления абреком в горы. При этом шепотом напомнил Абдулаеву, чтобы ушел, когда мы тронемся, и подтвердил ему, чтобы, не взирая на выстрелы у меня, на обум не стрелял и со своей позиции не сходил. № 2 стоял в двух шагах, оцепенев от неожиданности.

   Затем я с ним поехал вперед, а за нами мои молодцы. Перейдя речку, свернули лесом прямо к саклям, в двух верстах от которых спешился и лошадей привязал к деревьям так, чтобы не могли драться, оставив при них 4-х человек. № 2 тоже спешил и уже не отпускал его от себя ни на шаг, не говоря с ним ни слова. Старшему при коноводах приказал, чтобы, при приближении кого либо, прежде всего «брать на изготовку», а затем окликать. Распорядился так потому, что бывали случаи, что абрек, прорвавшись, подбегал к лошадям, вскакивали в седло и угонял лошадь.

   Гроза и дождь, временно затихшие, снова усиливались. Все мы, конечно, давно промокли до нитки. Все мои помыслы теперь были у «Двух саклей». В такой ливень и грозу, конечно, нас не ожидают, и из сакли никто не выйдет, поэтому приблизиться возможно будет совершенно незаметно. Быстро построив 24 человека в колонну по три (средний был начальником тройки, которого должны были беспрекословно слушаться), я с № 2 пошли вперед, имея из команды Абдулаева переводчиком, чтобы контролировать № 2 при переговорах с Зелимханом. Юнкеру Гебекову подчинил 12 человек головных, а Муртазали со своими 12-ю следовал за ними.

   По сторонам дорожки была непролазная чаща. Подходили, по временам прислушиваясь. По мере приближения, сильно взволнованный № 2 начал упрашивать, чтобы, когда пойдем, пустить его вперед, что я для успокоение ему и обещал.

   Зная, что у дороги стоял стог, за которым нужно было начать окружение, так как от него оставалась до саклей не больше 40 – 50-ти шагов, а за темнотою и дождем трудно было что либо различить, я шел медленно, напряженно прислушиваясь и вглядываясь.

   Настроение было сильно приподнято по понятным причинам. Развязка, так долго ожидаемая, могла вот, вот начаться. Дождь, ливший, как из ведра, совершено застилал глаза, а грохотавший над головою гром грозно разносился раскатами по соседним горам. По грязной дороге струился целый ручей, по которому шли почти по щиколотку.

   Вдруг отдаленным отблеском молнии на мгновение осветились верхушка силуэта стога в 5-ти шагах от меня и вслед за ним послышался со стороны саклей лай собаки, сливаясь с которым, оттуда же ясно раздался крик по чеченский:

  - Хо милю (кто такой)?

  Я мигом оттолкнул № 2 (который, как оказался потом, удрал к коноводам). Ко мне подскочил юнкер Муртазали, люди же столпились за стог. Вдруг заблестела сквозь деревья полоска света из сакли, обрисовав дверь, завешанную паласом. Я бросился вперед на этот свет, но между мно и саклей оказалось бегающая вдоль веревки, растянутой на двух ниже моего роста кольях, и с остервенением лающая ценная собака. Я крикнул на ходу: «окружить саклю!», и в это время из сакли, отодвинув палас, выскочили две фигуры, скрывавшиеся в темноте. Подбадривая людей, я крикнул в их сторону:

  - С вами ли бояться мне кого либо! – и бросился к двери, но в этот момент свет в сакле потух. Собака бросилась в сторону, куда один фланг цепи моих стрелков уже подходил, а я, нагнувшись под веревку, приблизился к сакле, но, споткнувшись обо что-то, или меня столкнула собака, хорошо не помню, я упал и, поднимаясь, услышал из другой сакли старческой голос женщины, унимавшей собаку. Повернувшись в ту сторону, я близко от себя заместил в темноте фигуру. Чтобы яснее различить ее, я присел к земле и мне обрисовался силуэт шагах в 6-ти. Боясь, что это старик или старуха, я окликнул по-чеченски:

  - Если ты хозяин, то иди ко мне.

На это последовал выстрел и снова щелкнул затвор, а я почувствовал удар в правое плечо чем-то тяжелым и тупым, после чего правая рука будто стала вертеться, произвольно выделывая необъяснимое движения. Падая на спину, я понял, что ранен и передо мною не хозяин. На мгновение я потерял сознание, но, быстро придя в себя и ощущая сильнейшую боль в правом плече и руке, я почувствовал, как что-то горячее течет от плеча по правому боку, спине и руке, которая совершенно онемела.

   Никогда я не испытывал такого чувства злобы, как в этот момент, поняв, что я ранен Зелимханом, с имением которого в миг вспомнились все его убийства. Напрягая все силы, чтобы встать, я вдруг услышал второй выстрел, и пуля ударилась где-то в землю, обдав мне лицо грязью, и я снова на мгновение потерял сознание. Но столь же мгновенно левой рукой я вырвал револьвер из кобуры и, привстав на корточки, вытянул его вперед на изготовку в сторону, откуда были выстрелы. Силуэта, стрелявшего в меня, за темнотою и дождем не различал. Вдруг несколько непрерывных молний осветили, стоявшую ко мне правым плечом в 5-ти шагах от меня, знакомую фигуру Зелимхана, смотревшего влево, висок которого приходился на мушке револьвера. «Само небо, подумал я, покровительствует мне», и эта мысль заглушила боль. Одет он был в бешмет верблюжьего сукна, накрест патронташи и подпоясан моим патронташем, на голове знакомая коричневая папаха, весь измокший от дождя, с напряженным взглядом, устремленным к правому флангу цепи моих стрелков, куда бросалась собака, в руках сжимал винтовку, держа ее на изготовку. Внимание его к правому флангу, вероятно, и спасло меня.

  Моментально я произвел один за другим 4 выстрела, целясь в правый висок, но последние выстрелы были в темноте. Вслед за первым раздался резкий крик: «Ой! Аллах», и что-то грохнулось на землю. Блеск молнии дал возможность разглядеть в 4-х шагах от меня Зелимхана, облепленного грязью, с окровавленным лицом, на корточках направляющегося в мою сторону, держа винтовку на изготовке. На миг наши глаза встретились, и он произвел еще выстрел уже в темноте, пуля пролетела возле моего уха. Сильный удар грома и за ним ливень и темнота скрыли нас друг от друга. Но как сейчас помню этот, вероятно, оставшийся на веки в памяти, кровожадный взор разбойника и его окровавленный нос, с которого стекала на обе мокрые щеки кровь.

От большой потери крови я стал ослабевать. Напрягая все усилия, я пополз назад к цепи и наткнулся на юнкера Муртазали, который, как оказалось, полз ко мне. Коснувшись меня, он спросил «кто?», и лишь успел ответить: «тише это я», как со стороны Зелимхана раздался одиночный выстрел.

  - Стреляй! – крикнул я.

   С обеих сторон поднялся жаркая перестрелка, продолжавшаяся минут 5 – 8, во время которой молния неоднократно освещала Зелимхана, то лежащего, то на одном колене, а, в конце концов, куда-то скрывавшегося. Резкие удары и грохот грома с раскатами в горах почти заглушали треск выстрелов и свист пуль. Что-то дьявольское творилось в природе. Такой адской обстановки не приходилось переживать и на войне.

   На мгновение перестрелка и раскаты грома затихли, а сквозь шум дождя послышался из сакли протяжный голос женского дисканта, называвшего по аварский и чеченский какие-то имена, после чего совершенно ясно на русском языке раздались слова:

  - Я женщина, меня убивают. Ох! умираю, умираю! – и все стихло.

   Вслед за этим кто-то меня коснулся сзади. По голосу я узнал старшину Дзелихова, который шепотом сказал:

  - Я пришел сюда на выстрелы от Абдулаева. Ты, кажется, ранен, я тебя перевяжу.

   - Да, в руку, - ответил я, - но прошу не выдавай этого, чтобы не узнали люди, а ты иди обратно к Абдулаеву и передай, чтобы о ставились на местах. Прошел, я думая, час или полтора, мы лежали в молчании. Сквозь шум утихавшего дождя издали доносился вой собаки, вероятно, сорвавшейся с цепи и куда-то убежавшей. Через несколько времени вернулся старшина, передав, то цепь Абдулаева на месте. Раскаты грома и дождь постепенно прекратились. Вдруг на левом фланге раздался выстрел, а за ним пошла трескотня, продолжавшаяся минут 10, во время которой слышались из сакли крики, прерываемые стоном. Затем стрельба прекратились и все стихло.

   Потом мне рассказали, что кто-то перед самой цепью в полголоса обратился по-аварски:

  - Раздвиньтесь, а то близко лежите друг к другу. На это из цепи, думая, что свой, что приказано не сходить с места. Вслед затем впереди говоривший выстрелил, ранив всадника Абдулазиса Закаря. Прошло несколько времени в полной тишине, после чего с разных сторон из цепи раздались возгласы:

  - Ваше благородие, разрешите войти в сакли, убили!

 На это я крикнул по-русски и по-кумыцки:

- Не разрешаю! оставайтесь на местах и нечего просить разрешения!

 И снова водворилась тишина, и мне самому показалось, что Зелимхана убили, но темнота все-таки скрывала действительность, пока не начало светать.

   Лежавшему около меня, старшине я приказал подозвать всадника. Он призвал еще и своего помощника. Им я приказал поехать в Шали и подать начальнику отряда телеграмму, которая была мною заготовлена перед выступлением, но она оказалась пропитанной моей кровью, как все белье и бешмет, а потому я передал на словах: «перестрелка продолжается, есть раненые». Говорил я ослабевшим голосом на мгновение потерял сознание, но, вскоре придя в себя, их уже не видел. Они поторопились уйти и, потом оказалось, под впечатлением моего обморока, отправили телеграмму иного содержания: «15 человек ранено, поручик убит».

   Я не мог лежать иначе, как на спине, слегка на левом боку, головой к сакле, так как только в таком положении перебитая права рука менее девала себя чувствовать, когда нужно было следить за саклей, для чего, не шевеля плечами и упираясь затылком, выгибал поясницу, что девало возможность смотреть, оглядываясь назад через лоб.

   Предрассветная сумерки постепенно сменялись началом утренней зари и влажный, густой воздух закрывал от меня небо. Лежа на спине, я ясно ощущал, что завяз в растворившуюся от дождя грязь. Как потом оказалось, я и часть цепи лежали всю ночь на полянке сжатой кукурузы, потому-то и образовалось подо мною жидкая грязь. Вдруг издалека за саклями раздалось несколько выстрелов). Я оглянулся в сторону саклей и в предрассветном тумане в 20ти шагах от цепи заметил быстро вышедшего из сакли Зелимхана без сапог с кувшином в руке; через плечо висела на ремне винтовка. Опускаясь на землю, он очень громко и скороговоркой сказал на кумыкском языке:

  - Вы видите, я не ранен, время молиться Аллаху, подойдите ко мне и знайте, что пуля меня не берет)

   В первый момент я не верил своим глазам и ушам, но, быстро отдав себе отчет после слов «Аллах», напрягая последние усилие и заглушая его слова, крикнул:

  - Не слушайте его, у него нет Бога, он много нашей крови пролил. Стреляй!

   Тотчас раздались выстрелы всадников, и Зелимхан упал, но мигом вскочил и произвел несколько выстрелов из винтовки и револьвера. Трескотня шла страшная. Совсем рассвело и ясно было видно, как от метких пуль всадников он падал, но, вновь поднимаясь весь окровавленный, все-таки еще успел выстрелить и ранить бросившего на него юнкера, за которым бросилась и всадники, закричавшие:

  - Убит, убит!

  Но тут силы меня совсем оставили, и, сделав попытку подняться, я на мгновение впал в обморок, а затем а затем криком обратил на себя внимание пришедших в азарт всадников, окруживших труп абрека. Моментально с юнкером Ихласом Асламбековым подбежали несколько человек и, увидя меня в крови, спросился, что со мной? Пытаясь поднять левую руку, я сказал: «возьмите за нее и поднимайте», Лишь только подняли, я потерял сознание…

                                                                                              XV.

   Прошло, как потом говорили, минут десять, и они думали, рассказывает Кибиров, что я умер.

   Но, как бы сквозь сон, постепенно отрывочно врываются в сознание произносимые вокруг меня слова и, наконец, ясно слышу:

  - Лучше бы меня убил… жаль!

  На этом я пришел в себя, очнувшись в двух шагах от окровавленного трупа Зелимхана, в одной руке которого был зажат револьвером, а в другой винтовка.

  Чувство победы, вызывая во всеоружии волю, придает удивительную энергию победитилю, и чем дороже стоила победа, тем сильнее чувствуется ее сладость.

  Перенеситесь, читатель, в ту обстановку, которая окружала Кибирова в 5 ½ часов утра 26-го сентября 1913 года.

   Он был тяжело ранен 25-го сентября, около 9-ти часов ночи, а пролежал до 6-ти часов утра под грозным ливнем в жидкой грязи с раздробленной костью правого предплечья на 1/3 верхней его части. Так как пуля была с накрест надрезным концом, то выходное отверстие представляло разорванную в ладонь величины зияющую рану, из которой торчали осколки костей, окровавленная вата и куски бешмета и белья. При малейшем движении обломанные кости терлись друг о друга, вдавливаясь в оголенное мясо руки. А Кибиров в течение этих 10-ти часов не только не думал о перевязке, но, подавив железной волей невероятно мучительную боль, заставил себя остаться в бою начальником, хотя и небольшого отряда, но лицом к лицу с таким противником, которого 14 ½ лет не могли победить отряды из 3-х родов войск, постоянно терпевшие поражение и несшие странный урон в людях.

   Поручик Кибиров вполне планомерно использовал элемент времени, точно выбрав на выгоднейший для себя момент, напав внезапно в пункте, куда сосредоточил подавляющее над противником количество сил, а потому, выражаясь научно: «разбил его на голову» - уничтожив врага. Нечего говорить, что поручик Кибировым проявлено личное мужество, храбрость, хладнокровие и распорядительность в бою в наивысшей для воина степени, и это неудивительно, потому что он удалой казак. Если к этому добавить, что подчиненные ему доблестные воинские чины точно выполняли им намеченное, увлекаясь его примером, то все, сделанное Кибировым с момента данного ему полномочие, иначе, как «блестящим воинским подвигом», назвать нельзя. Кибиров-партизан высокого класса, невольно воскрешающий воспоминания о Денисе Давыдове, Фигнере, Сеславине и прочих доблестных партизанах.

   Не будет с нашей стороны в увлечением, если скажем, что подвиг Кибирова достоин быть детально изученным именно с военной точки зрения и не таким, как я, кустарем военной науки, а «сих дел мастерами», ибо совершении этого подвига по всем граням проявлен зародыш военного таланта, а партизанского без сомнения, что в наше время с сентиментальными мотивами является редкостью. Когда же с Запада «пахнет порохом», то нужно проявление таких подвигов ставит на высокий пьедестал. Между тем из-за того, что Кибиров не докончил Николаевского Кавалерийского училища, четыре, ниже его стоявшие в полку, поручика уже к 6-му мая произведены в штабс-ротмистры. Командир полка оценил этот подвиг и вошел с представлением по команде о сохранении Кибирову хотя своего старшинства, но на какой-то из ступенек представление это остановилась, не пройдя всего пути «по команде».

  Я решился остановиться на этом дольше, полагая, что случай достоин внимания. Но послушаем, что произошло после окончания боя 26-го сентября.

  Страшная жажда, продолжал Кибиров, мучила меня невыразимо, но, хотя кругом стояли лужи, а пить было нечего… Узнав, что убитых нет, я приказал поднести раненых, из которых двое сами подошли, а юнкера Захаря Гебекова, тяжело раненного в самое чувствительное место, поднесли и положили рядом на подостланную, взятую из сакли, бурку.

  Радостные лица моих молодцов всадников придали мне силы и ободрили раненных, в особенности, когда я сказал, что пусть, ка хотят называют этого абрека, как я рассказывал, и на винтовке № 22875.

  Ближайшие нагнулись и радостно воскликнули:

  - № 22875!

  Затем достали арбуз из сакли, где был Зелимхан, отрезали мне и раненым по куску которым я, наконец, утолил жажду.

  После этого я приказал прапорщику Абдулаеву и старшине Дзелихову осмотреть саклю и вынести оттуда и переписать из Шали три парных фаэтона, не говоря ничего в ауле о том, что происходит у «двух саклей». Фургоны ждали у коноводов, где они слышали перестрелку, но не знали, в чем дело. Из сакли вынесли халат, сапоги и небольшой ручной чемодан, в котором был бинокль, думаю нашего полка, перевязочные средства, в бутылке лекарство, записки и две печати: одна, сделанная из старой серебряной монеты с двуглавым орлом, вокруг которого вырезано вязью «Зелимхан Гушмазукаев» а другая вся из слоновой кости, по середине Коран, а вокруг по-аварски «Зелимхан Гушмазукаев»; у серебряной-ручка костяная. Кроме того в чемодане же напильник, парчевая золотая чалма и на толстом листе бумаги изображение мечети в Мекке, под которым текст золотыми буквами.

Труп Зелимхана, в котором насчитали 32 раны, лежал на спине. В черепе было 6 сквозных ран. Рост его был 2 аршина 7 вершков; особенно бросались в глаза широкие плечи, на левой стороне груди огромная рана, в которую впились гильзы от разорвавшихся патронов. Поясной патронташ был действительно мой, данный накануне № 2. Может быть, моими же патронами я был ранен, хотя моя рана и еще у одного всадника были нанесены разрезными пулями. На револьверной черной глянцевой кобуре имелась монограмма Ч в левой застывшей руке браунинг, отобранный им у пленного им в 1911 году на Керкетском перевале инженера подполковника Чикалина.

   На кожаном со стальными пластинками и золотой насечкой поясе висел кинжал в золоченных ножнах. На шее висела, два раза закрученная, массивная цепь от часов, которые лежали в жилете ниже грудной раны. В кармане черных брюк был пузырек с хинной краской для бороды и еще пузырек с маслом, вывезенным (по обычаю) из Мекки для смазывания умирающего. В другом кармане два опойковых портмоне, разделенные на клетки с надписями имен убитых офицеров, а потому перечеркнутых, а из подлежащих убить первым был князь Каралов; денег не было. Кроме того, были три белых платка и в чистой тряпочке, перевязанной лентой с бантиком, завернуты два зуба и клок седых волос. Волосы, как говорят, шейха, в знак того, что владельцу их можно помогать. Винтовка № 22875, укороченного образца, застыла в правой руке.

   Труп лежал в 10-12ти шагов от сакли, занимающей 3 квадратных аршина, высотою 2 аршина 6 вершков, с плоской земляной крышей. Внутри была тахта, покрытая циновкой, 2 грязных подушки и старое одеяло. Под тахтой несколько арбузов и тыква. Под потолком висела ляшка баранины, на полу в чашке коровье масло и кукурузный хлеб. Сакля освещалась маленьким окошечком, вместо двери висел палас. Признаком присутствия других людей не было, вероятно, малые размеры сакли и ненастья с грозой были причиной, что Зелимхан оказался один, тем более, что, не доверяя никому, он скрывал от шайки свой ночлег, появляясь лишь перед рассветом.

   Когда окончили переписывать вещи, принесли кукурузной соломы, бурку и подложили подушку, так как меня начала трясти лихорадка. Особенно стонал бедный юнкер Закаря с пробитым бедром и раненный в месте соединения ног. Помочь ему нельзя было ничем.

   Затем привели хозяина и хозяйку, сгорбленных, дряхлых, столетних стариков, которых, в присутствии всей команды, я спросил по-чеченски:

  - Кто этот убитый?

 В один голос, поклявшись, старик и старуха сказали:

  - Это-Зелимхан.

  Через переводчика я передал, что, если они солгут, то оба пойдут в Сибирь, на что они ответили:

  - Хоть повесить, а это Зелимхан.

  - Почему же вы его так хорошо знаете? – спросил я.

  - Мы его знаем давно, еще когда он был мальчиком, мы жили в Хорачое, а я, - сказал старик,-тогда нас баранов, поэтому он здесь часто бывал.

  - Почему же, -спросил я,-ты никому не говорил?

  - Да мы никуда не ходили, а когда он здесь, так нас не отпускал.

   Я не расспрашивал, кто и когда здесь бывал, боясь, чтобы не назвали моих № 2, и № 1.

    По прибытии ветеринарного фельдшера Мапуги, приказал ему сделать перевязку всем раненым, для чего взяли и марлю из чемодана Зелимхана.

   Меня начал перевязывать старшина, предварительно разрезав рукав ватного бешмета, насквозь пропитанного кровью. Только теперь выяснилось, что верхняя треть плечевой кости раздроблена, кости прорвались в наружу и слышен был их хруст. Промыть рану марлей, которой не хватило, а потому обвязали носовыми платками, завернули руку в башлык и с согнутым локтем притянули ее к груди, чтобы не болталась.

   Было уже около 8-ми часов утра 26-го сентября.

   Так как заготовленные телеграммы пропитались кровью, то, посылая юнкера Муртазали в Шали, приказал ему подать телеграмму начальнику отряда: «Зелимхан убит, как прикажете поступить с трупом?». На эту депешу получен был ответ, чтобы сдать труп охране, и что на автомобиле из Грозного высланы врачи, которые меня перевезут на вокзал.

  Вспомнив неоднократные случаи, когда вместо Зелимхана убивали других разбойников, я решил не передавать труп, а взять его с собою, для чего попал в поле за арбой, которую вскоре и привели. Затем приказал прапорщику Абдулаеву послать за лошадьми и выстроить команду. Было около 11-ти часов утра, воздух был туманный, сырой, но теплый.

   Команда выстроилась, люди оказались все, подали фаэтон, куда положили раненых, а я, поддерживаемый старшиной и юнкером Муртазали, поблагодарил людей за молодецкое дело.

   Всегда надеялся и был уверен, что не осрамите наш славный полк, а 6-ая сотня, хотя и очень пострадала когда-то, но теперь, вместе с командой 5-й сотни, отомстила, как следует.

   Дружное «рады стараться» разнеслось по горам.

   Вызвав двух всадников, отправил их в аул Бачи-Юрт доложить своему командиру
(6-й) сотни шт.рот. Данагуеву.

                                                                                              XVI.

Труп абрека был уложен на арбу под охраной часовых. Затем, выслав вперед отделение всадников, за ними последовал в экипаже я с раненым юнкером и старшиной. За нами следовала арба с трупом, охраняемая по бокам часовыми, за ней экипаж с 5-ю ранеными всадниками и в замке остальные всадники.

Было тихое сырое утро, сменившие грозную роковую ночь. В воздухе стояла дымка тумана, когда, наконец, мы выбрались на дорогу, по которой 12 часов тому назад шли, не зная, кому суждено будет вернуться, и направились в Шали. Несмотря на то, что подвигались очень медленно, каждый толчок экипажа отдавался страшной болью в ране, а бедный юнкер Закаря страдал да того, что не мог удержать стона.

   Выехав из лесу, все мы были встревожены, заметив, что со всех сторон к нам приближаются скачущих узнали мирных чеченцев из разных аулов, к которым, по-видимому, уже дошло известие о случившемся.

  Подъезжавшие взволнованно спрашивали, «куда убежал», настолько они уверены были, что Зелимхан не убит, а куда либо скрылся, но, поравнявшись с арбой и взглянув на труп, вскрикивали:

 - Это он, Зелимхан, Зелимхан!

  Некоторые даже божились, что это труп Зелимхана.

  Одним из первых подъехал чеченец из Шали, хозяин дома, где я жил, необыкновенный толстяк Токказ Ахтаев. Дрожащим от волнения голосом он спросил о моем здоровье и сколько раненых. Я приказал остановить экипаж и, вместо ответа, указал ему на арбу, следовавшую за нами, куда толстяк и повернул своего коня. Заглянув в арбу, где был труп абрека, он быстро подъехал ко мне и, улыбаясь во весь рот, во весь голос произнес по-чеченски:

  - Слава Аллаху, теперь чеченский народ свободен и будет з тебя молиться.

   Затем Токказ Ахтаев рассказал, что за 2-3 дня до этого он получил от Зелимхана «предписание с печатью» уплатил 1.200 рублей, а ранее этого, по такому же «указу», положил в назначенное место у дороги 800 рублей, но никому не говорил, зная участь других, доносивших в таких случаях.

   Теперь мне стало понятным, говорить Кибиров, почему особенно искренно радовался толстяк, живший под постоянно угрозой ограбления. С другой стороны, его подозревали в сношениях и покровительство Зелимхану и даже производило всегда безрезультатные обыски.

   По мере приближения к аулу количество конных и пеших чеченцев и окрестных жителей все увеличивалось. Подъезжавшие к арбе, отскакивали с радостными криками, джигитую и стреляя в воздух из своих длинных старинных ружей.

   Кругом царило какое-то неописуемое движение, шум и клики.

   Настроение было настолько необычно радостное. Что я даже позабыл о своем поранении, а бедный юнкер Закаря-Гебеков тоже перестал стонать. Вся эта грандиозная толпа пеших и конных, окружавшая наш отряд, выражала какую-то общую радость, несмотря на то, что мрачное, туманное утро и грязь совсем не располагали к такому праздничному настроению. Движение казалось каким-то торжественным шествием, в особенности, когда подошли к Шали. Здесь женщины, девушки и дети стояли шпалерами по обе стороны дороги и, снимая платки, кланялись в пояс, мужчины пели какую-то победную песнь, сопровождая ее ружейным залпами.

   Сквозь плотные ряды толпы протиснулся к нашему экипажу мой вестовой Али-Кади-Махмутов (казанский татарин) и, взволнованных почти до слез голосом, упрекнул меня, что я не взял его ловить Зелимхана, а сказал, что еду в Грозный.

   Так, окруженные ликующей толпой, мы доехали до моей квартиры, где меня встретил сельский мулла Хаджи-Мурат и, справившись о моем и раненных здоровье, произнес приветствие, после которого обратился к народу:

  - Завтра-пятница, соберемся в мечеть, где все месте помолимся за выздоровление раненых и поблагодарим Аллаха за избавление.

  Меня внесли в верхний этаж, где силы меня совсем оставили, и я потерял сознание, что повторялось неоднократно. Когда я приходил в себя, то каждый раз видел озабоченные лица хозяина и правительство старшины…

   Раненых поместили в другом доме, а труп абрека ввезли во двор моей квартиры. У каменных ворот были поставлены часовые с приказанием никого не впускать.

   Через несколько часов прибыл начальник Веденского округа князь Каралов, поздравил меня и затем распорядился, чтобы труп вывезли на площадь, так как приехали Хорачоевцы, которые, хорошо зная Зелимхана, скорее убедят и тех, кто сомневался, что Зелимхан мог быть убит. Таких было не мало. Хорачоевцы тотчас узнали в трупе Зелимхан, надоевшего им частыми посещениями, за что не раз они подвергались штрафу.

   После этого из толпы раздались крики:

  - Дайте я ему голову снесу, это он моего отца убил!

 - Он брата у меня убил! - кричит другой.

Словом, толпа начала свирепеть, гул возгласов негодования стоял в воздухе, и, если бы не караул, труп, наверное, был бы растерзан в клочки. Пришлось усилить наряд караула и расширить цепь.

   Вскоре приехали командиры 2-й сотни Мусалаев и нашей 6-й сотни шт.-ротм. Донагуев. Поблагодарив меня, он расспросил о подробностях, позаботился о раненых и затем в прочувственных словах высказал благодарность моим молодцам всадникам. Оба эти лихие командиры были вместе со мной на войне во 2-м Дагестанском полку полковника Хана-Нахичевского. Теперь втроем мы радостно свиделись, считая, что за погибших товарищей Дагестанцев отомстили. Затем приехал командир 3й сотни ротмистр Котиев, иза ним стали прибывать административные лица, из которых не мало было вечером приехал полковой врач Холодвский и с ним еще двое из слобод Воздвиженский и из Ведено. Они сделали перевязку мне и всадникам. Сильно страдавшего юнкера Закаря-Гебекова отправили в Грозненский военный госпиталь.

   Во время перевязки, которая была чрезвычайно болезненна, я находился в полузабытьи.

                                                                                              XVII.

Несколько успокоившись к вечеру, я лежал в постели, когда неожиданно вошел князь Каралов, ротмистр Котиев, Мусалаев, Донагуев, шт.ротм. федоров, сельский мулла и несколько стариков Чеченцев. Князь Каралов, держа в руках шашку, обратился ко мне с горячей речью от общества, говоря, что население, благодарное за избавление от грозного абрека, подносит мне драгоценную шашку Шамиля, хранившуюся у наиба Талхикова (чеченца), и просить принять ее, как почестное оружие, вместе с тем предлагают взят на себя и расходы по лечению.

   Меня эта, продолжал Кибиров , неожиданность разстроила, что я не нашел подходящих слов для ответа и просил передать мою благодарность. Как оказалось потом, сначала мне хотели поднести лошадь с седлом, но предпочли шашку, потому что вспомнили, как я когда-то видел ее у наиба Талхихова, любовался ею и справлялся, не продаст ли ее владелец. По преданиям, шашка эта настоящая «гурда из Нубии», изготовлена была много веков тому назад специально для царедворца и как говорит легенда, чтобы ни у кого такой шашки больше не было, мастеру, изготовившему ее, после поднесения ея, была ею же отрублена голова. Затем шашку взяли у меня, чтобы сделать на ней надпись «На добрую память поручику Астемиру Минбулатовичу Кибирову отъ Шалинского общества, по приговору отъ 27-го сентября 1913 года за №79, за избавление Чеченского народа отъ злейшего врага разбойника Зелимхана Гушмазокаева   26-го сентября 1913 года, въ 5 ½ часов утра». Шашка с серебряной золоченой рукояткой и в таких же ножнах на портупее из кованного серебра. Привезли ее, когда я был уже во Владикавказе в военном госпитале, и с нею приговор, подписанный 612 именами выборных от всех аулов с муллами во главе, и предложили 200 рублей на лечение, от которых я, конечно, отказался.

Знак такой общественной оценки чеченцами деятельности поручика Кибирова есть наилучшие вещественное доказательство того, что он уничтожением Зелимхана, действительно, совершил героический подвиг огромного значения для всего района, потому что этим поднял авторитет правительственной власти, почти парализованный неуловимым абреком, имевшим постоянный успех в течение почти 15-ти лет.

                                                                                              XVIII.

На другой день, утром, мне наложили гипсовую повязку и лубки, а операцию решили сделать во Владикавказе, так как обе кости оказались раздроблены с отделением мелких осколков. После наложения лубков самочувствие мое, рассказывает Кибиров, значительно улучшилось. Дали поесть куриного бульона, после чего сознание постепенно восстановилось. Но тут явилась новая беда-с 10-ти часов утра 27-го сентября несколько фотографов начали осаждать просьбами разрешить сделать снимки. В конце концов, перед отъездом на станцию Аргун (25 верст от Шали) фотографы сняли группу с командой моих молодцов и еще несколько снимков. Кстати сказать, уже после моего отъезда из Шали в разных иллюстрациях и приложениях к газетам появились снимки с подписями, где указаны лица, не только не принимавшие никого участия, но даже и не бывшие близ «Двух саклей». Так, например, на одном из снимков Шевченко, бывший писарь, назван начальником отряда, уничтожившего Зелимхана, и прочие небылицы.

   Собираясь уже отъезжать, вдруг я из окна заметил направлявшийся к нам автомобиль. Оказалось, что в нем приехал начальник Грозненского округа полковник Стрижов с семьей Зелимхана: его жена брата Султамурата (Хадыжата, из-за которой началась кровавая драма), дочь Зелимхана и два сына. Лишь только увидели они труп, узнали его и бросились к нему, а женщины даже прослезились…

    Ходили слухи, что Зелимхан будто бы приходил в Грозный к семье, когда она была там, но даже теперь жены отрицают это.

   Я отошел от окна, что бы не видеть неприятной сцены свидания, но вскоре пришли с просьбой принять семью Зелимхана. Несмотря на неоднократные отказы, в конце концов, пришлось согласиться, тем более, что всех их я от него избавиться. Во время таких разговоров семья рада была бы от него избавиться. Во время таких разговоров семья высказывала похвалы по адресу приютивших ее русских, у которых жилось много спокойнее, нежели с абреком, к тому же ни один из аулов, даже Хорачой, не хотел их принимать, боясь, что абрек будет их посещать, а кровники тогда разорять тот дом.

   Наконец, семья вошла ко мне в комнату, и все пять человек быстро встали на колени и что-то начали говорить по-русски. Я приказал им встать после чего Хадыжата обратились ко мне со следующими словами:

- Как твое здоровье? Мы много представили и еще страдали бы больше, а теперь очень тебе благодарны за то, что избавил нас от преследований и тяжелой жизни.

  - я понимаю вас, - ответил я, - что, может быть, сейчас вам трудно, но вспомните тех, у кого он убил близких и дорогих,-тем еще больнее, как и нам, Дагестанцев, невинно от него много пострадавшим, и если вы говорите мне от души, то я вас благодарю. Если же вы пришли показать сыновьям, кто кровник их, то это-ошибка с вашей стороны, так как этого вам не простят.

   На это ответили, что слышать это им обидно, после чего их увели.

   К 6-ти часам вечера подали фаэтон, на котором, в сопровождении врача Холодовского, урядника и правительственного старшины Михаила Дзелихова, к 8-ми часам вечера я приехал на станцию Аргун. На последнем слове Кибиров взволновано прервал свой рассказ, говоря, что он узнал впоследствии об увольнении от должности Дзелихова и его помощника будто бы за недонесение о том, что Кибиров выступил ночью для поимки Зелимхана.

   На самом деле Дзелихов и не мог своевременно донести, как видно выше из описания, так как, продолжал свой рассказ Кибиров, я приказал старшине ночью ехать со мною, умышленно не говоря ему, куда, с целью, чтобы не раскрыть никому своих намерений, зная, как быстро доходили до Зелимхана все распоряжения, направленные против него.

 На станции Грозное Кибирова встретили товарищи по полку и несколько господ офицеров Кизляро-Гребенского полка, горячо приветствуя его по случаю победного окончания Зелимхановской эпопеи.

   Уже поздно вечером приехал я, продолжал Кибиров, во Владикавказ. При проезде по станциям передавали из публики сомнения, что Зелимхан уничтожен. Прибыв в госпиталь, узнал, что в ночь на 25-ое сентября было совершено ограбление горцами магазина серебряных вещей, сопровождавшееся убийством з-х человек. Этот разбой приписывали Зелимхану, вызывая тем сомнение об уничтожении его в Шали.

   Почти на рассвете приехал ко мне в госпиталь старший помощник наказного атамана по административной части, генерал Степенов, знавший меня еще с 1911 года и потому сердечно отнесшийся теперь ко мне, те более, что он был сторонником передачи дела поимки Зелимхана в мои руки.

   Подойдя к моей постели и горячо поздравив меня, проявив столько отеческая заботы ко мне, что искренние чувства мои к этому благодарнейшему человеке никогда не изгладятся в моем сердце. Он немедленно распорядился перевести меня из общей палаты в отдельную комнату, приказав обратить особенно внимание на тщательный уход за мною. Расспросив о подробностях дела, он там же высказал, что, вероятно, появится немало нелепых слухов от недоброжелателей, но в таком случае предложил свое заступничество, так как его руках были сосредоточены все нити местной администрации.

   Вскоре прибыл корпусной командир, герой Порт-Артура, генерал Ирманов которого я видел еще вовремя войны. Поздравив меня, он поблагодарил то, что после уничтожения Зелимхана, наконец, удастся ему, корпусному командиру, увидеть собранным весь славный Дагестанский полк, который вот уже три года раздробленными частями действовал против Зелимхана и потому не мог ни разу представиться на смотру.

  - Постараюсь исходатайствовать вам золотое оружие, кажется, подходить под статус, - сказал генерал и сделал представление.

   Затем посетили меня начальник дивизии генерал Хелмицкий и командир полка полковник Кобиев. Все отечески заботились о здоровье и тем оказали нравственную поддержку, столь необходимую то время, так как рана болела невыносимо. Особенно мучительны были ощущения, когда руку в гипсовой повязке вытянули по продолжению плеча, и только нежная забота, почти не отходившего от меня, консультанта госпиталя, действительно статского советника Салтыкова, почтенного старика, заставляла меня молча переносить мучения.

  Особенно меня удивило прибытие прокуроров Тифлисской судебной палаты и Владикавказского окружного суда. Первый приехал в парадной форме и своею горячею, длинной речью тронул меня до слез.

   Удостоил меня своим вниманием и начальник области, прибывший через несколько дней в госпиталь и передавший мне следующую радостную весть: «По телеграмме об уничтожении чинами Дагестанского конного полка разбойника Зелимхана, Государь Император Собственноручно изволил начертать: Поручику Кибирову жалую орден Св. Владимира 4-й степени, остальных представить к соответствующим наградам».           

   Затем генерал Степанов передал мне, по распоряжению Наместника Его Величества, две тысячи рублей на лечение раны.

                                                                                                              XIX.

Несмотря на удачную операцию по извлечению осколков костей, излечение раны не поддавалось, а потому признано было необходимым для дальнейшего специального лечения отправить меня в Петербург.

  16-го ноября получено было от генерала Степанова письмо о последовавшем Высочайшем разрешении перевезти меня с денщиком в С.-Петербургский госпиталь, куда я прибыл 26-го ноября.

    Переезд этот был труднее, чем от саклей до Шали месяц тому назад. Дело в том, что от штаба Терской области я был снабжен предложением на перевозку по Лит. А. во 2-м классе, и лишь заботами генерала Степанова я доехал до Ростова в отдельным купе 1-го класса. Денщик и фельдшер ехали в 3-м классе. Вскоре по отъезде я почувствовал приступ лихорадки и постепенно увеличивающуюся боль раны. По прибытии 24-го ноября в Ростов, фельдшер, желая переменить повязку, всю пропитанную кровью, счел нужным ее разрезать, после чего зачем-то ушел. В это время меня, согласно предложению, перевели во 2-й класс и поместили в купе, где уже сидело три пассажира. Фельдшер, не зная о моем переводе в другой вагон, не мог меня найти, а его не мог отыскать денщик, а тем временем поезд отошел. Не перевязанная рана нестерпимо разболелась. Лихорадка трясла, увеличивая этим страдания. Через соседа пассажира я просил у старшего кондуктора достать фельдшера, чтобы перевязать рану, но это не удалось, и так я доехал до Таганрога, где железнодорожные врачи, по телеграфу предупрежденные из Ростова, оказали самое любезное внимание, перенесли меня в лазарет и тщательно перевязали. Там я пролежал целый день, так как температура была выше 39, и, по мнению врачей, если жар не понизится, дальнейшее путешествие было рискованно. К вечеру, однако, температура спала до 38, и я, докупив билет до 1-го класса, был помещен в отдельном купе и при сопутствии чрезвычайно внимательного железнодорожного врача и догнавшего меня фельдшера отправился далее.

   В Петербурге с вокзала, наконец, добрался до Николаевского госпиталя, откуда был направлен в Клинический, где дежурный врач поместил сначала в общую палату, а через 2 дня отвели отдельную комнату.

   Вскоре обрадовала меня посещением баронесса Мейеидорф, вдова бывшего моего командира, когда я имел честь служить в Собственном Его Величество конвое, затем генерал Шульга и многие товарищи по боевой службе: полковник лейб-гвардии Конного  полка Гартман и другие. Такое ласковое внимание ко мне знакомых, конечно, повысило душевное мое состояние и успокоило расходившееся, было, нервы.

   10-го декабря, в 10 часов утра, во время перевязки изволил прибыть военный министр генерал-адъютант Сухомлинов, обратившийся ко мне со следующими словами:   

Рана упорно не поддавалась лечению, и пришлось вновь оперативным путем извлекать мелкие осколки. Только после того, как профессор Оппель произвел выскабливание краев костей, рана начала заметно улучшаться и общее состояние духа и здоровья пришло почти в равновесие. Но тогда стали являться построение, незнакомые мне посетители с выражением своих чувств. Вначале было немало молодежи с Кавказа, называвшей имена своих родственников, погибших от руки Зелимхана.

   Расспросим не было конца, и, несмотря на уклонение мое от рассказов, все-таки в газеты проникли самые вымышленные сведения.

   Более всего я был удивлен, когда комендантский адъютант, явись со старшим врачом клинического госпиталя, предложил мне от имени коменданта перейти в Николаевского военный госпиталь, так как там есть караул, который будет меня охранять. Удивлению моему не было конца, когда оказалось, что какой-то досужий репортер поместил в газетах небылицы, будто с Кавказа приехали 4 чеченца для выполнения обычая кровавой мести за смерть в Клиническом госпитале.

  Тем не менее, газеты перепечатали эту утку с комментариями. Пришлось написать опровержение. К сожалению, по дошедшим до меня сведениям, некоторые господа извратили эту утку и пустили обидный для меня слух, будто я сам просил поставить караул для охраны моей особы, и прочее. Полагаю, что таким господам столь же не трудно изобретать всякие небылицы, как и легко подхватывать их для сплетни…

  На этом Кибиров окончил свой рассказ.

  К сожалению, приходится констатировать в нашей общественной жизни наличие нередко встречаемого порока «зависти», под действием каковой человеку, не награжденному благородными инстинктами, приходят в голову самые нелепые мысли, и, вместо восхищения подвигом героя, такой «болеющий завистью убогий тип» ищет случая умалить достоинства героя.

  Таких «больных завистью» приходится жалеть, пока они не приносят другим вреда, героические же натуры их обыкновенно презирают, но обществу следовало бы относиться к таким людям со всею строгостью, так как в военной жизни «завистливые типы» обыкновенно лишены и чувства благородства, они не могут быть беспрестанными, принося этим огромный вред делу военного воспитания, в основе которого должны лежать рыцарские начала, понятия, идеально чистые, душевные порывы, кристаллически чистые.

  Я позволил себе остановиться на этом вопросе о значении «зависти людской»,  потому что молодецкие деяния казака Кибирова старались окутать всевозможной паутиной, лишь бы пдвиг его не вырисовывался во всей яркости его величия, между тем, с точки зрения рыцарски военной Кибиров проявил во всем блеске те боевые качества воина, которые по смыслу текста присяги особенно подчеркиваются: храбрость, мужество, находчивость в сложной боевой обстановке, исполнение долга, «пока жив буду», и решимость «победить или умереть», и прочее.

  Что же еще следовало бы совершить Кибирову, чтобы деяния его назвать «подвигом»?

  Державный Вождь российских войск тотчас по донесении наградил поручика Кибирова орденом Св. Владимира 4-й степени, а, по ознакомлении с подробностями боевых действий молодецкого взвода Дагестанского конного полка в ночь на 25-е сентября 1913 г. под командой поручика Кибирова, военный министр представил Его Императорскому Величеству ходатайство о производстве Кибирова в штабс-ротмистры «за особые отличия», как и сказано в Высочайшем приказе от 22-го июня сего года.

  Таким образом, «за Богом молитва, а за Царем служба не пропадают».

  После 6-ти месяцев лечения оказалось, что окончательное заживление раны не может скоро наступить, а потому, по представлению военного министра, состоялось Высочайшее повеление о прикомандировании Кибирова на год к главному управлению управлению государственного коннозаводства. Прошло уже 10 месяцев лечения, но рана все еще сочится и от времени до времени выделяются с материей мелкие осколки костей. Для дальнейшего лечения штабс-ротмистра Кибирова перевели в Красное село (В Офицерский госпиталь имени Ея Императорского Высочества Великой Княгини Марии Павловны).

  Смеем надеяться, что этот простой рассказ Кибирова, занесенный на страницы «Вестника Русской Конницы», принесет известную пользу военной молодежи, а подвиг молодца казачьего офицера не скоро изгладится из памяти читателей.

  Когда этот рассказ уже был в типографии для набора, штабс-ротмистр Кибиров рапортом донес, что 11-го июля, при посещении госпиталя Их Императорскими Высочествами Великими Княгинями Борисом Владимировичем и Андреем Владимировичем, Августейшие  Особы осчастливили Кибирова милостивым вниманием к его здоровью и интересовались подробностями дела с Зелимханом.

  12-го июля Его Императорское Величество Государь Император, при посещении госпиталя, осчастливил Кибирова Своим Царским вниманием, осведомившись о здоровье и милостиво одобрив действия штабс-ротмистра и обнадежив его в будущем.

  Таким образом, старая военная поговорка еще раз подтвердились: «За Богом молитва, а за Царем служба не пропадают».