Византийский трон и Русь

В Государственной Оружейной палате московского Кремля хранится «Большой» саккос митрополита Киевского и всея Руси Фотия (1408—1431), по сатину которого золотыми, серебряными и шелковыми нитями вышито более 100 изображений на всевозможные евангельские темы, воспроизводящих иконографическую программу какой-то константинопольской (возмож­но, дворцовой) церкви. На одном из этих изображений в прямоугольной рамке представлена византийская императорская чета со всеми подобающими ей атрибутами и царскими регалиями, в окружении нимбов и в сопровождении соответствующих греческих надписей, из которых явствует, что это «Иоанн Палеолог, во Христе Боге верный василевс» и его жена «Анна Палеологина, благочестивейшая Августа», то есть византийский император Иоанн VIII Палеолог и его первая жена, родители которой -- великий князь Московский Василий Дмитриевич и княгиня Софья Витовтовна — изображены тут же, справа от Анны, но уже без нимбов и в сопровождении славянских надписей «Князь великы Василие Дмитриевичь» и «Княгиня велика София».

Это изображение таит в себе некую загадку — в науке преобладает мнение, что Анна никогда не была византийской императрицей, так как умерла в 1417 г., задолго до того, как Иоанн Палеолог стал не только «единодержавным» императором (1425 г.), но и соправителем (1421 г.). «В августе месяце (1417 г.) умерла и государыня госпожа Анна, что из России, от чумы и была погребена в монастыре Лива»,— указывает византийский хронист и современник Георгий Сфрандзи. Это сведение о погребении Анны в столичном монастыре Липса, или Лива (усыпальнице императоров и членов императорской фамилии), подтверждается «Хождением» инока Зосимы, который в свое время сопровождал княжну на пути из Москвы в Констан­тинополь: «Монастырь женьский Липеси,— пишет он,— туто лежить царицы руская Анна, дщи московского великого князя Василия Дмитриевича».

Инициативу заключения этого матримониального союза русские источники приписывают великому князю Московскому. По свидетельству Никоновской летописи, в 1411 г. «совет сотвори князь велики Василий Дмитриевичь со отцем своим Фотеем — митрополитом о дще­ри своей Анне, юже хотяще дати въ Греки в Констянтшгьградь за царевича Ивана, Мануйлова сына; Фотей же митрополить благоволи ему тако быти и благослови его. Того же лета князь велики Василей Дмитриевичь отдаде дщерь свою княжну Анну в Царьград за царевича Ивана Мануиловича». Правда, Никоновская летопись датируется XVI веком. Но и Софийская первая летопись, которая является сводом первой половины XV в. и к которой в конечном счете восходят все прочие летописи в освещении этих событий, ничего не говоря об участии Фотия в переговорах о заключении брака, тоже констатирует, что «того же лета (т. е. 6919 г. — 1411 г.) князь великий Василей Дмитриевичь далъ дщерь свою, княжну Анну, в Царьградъ за царевича Ивана Мануиловича». Это сообщение с незначительными стилистическими вариациями воспроизводят почти все русские летописи (лишь в Никаноровской и большинстве списков Вологодско-Пермской летописи статья о замужестве Анны помещена под 6917 (1409) г., но это, как убедительно показал Я. С. Лурье, ошибка, явившаяся результатом непонимания состави­телями редакции протографа.

Однако существует мнение, что инициатива исходила с другой стороны. Так, Д. Оболенс­кий считает, что митрополит Фотий, грек родом и выходец из Пелопоннеса (г.Монемвасии), уже в 1408 г. назначенный главой русской православной церкви, но еще в 1409 г. находившийся в Константинополе, был уполномочен византийским правительством вести переговоры о за­ключении брака между представителями царствующих домов Византии и Руси. «Для Василия I,— пишет Д. Оболенский,— перспектива стать тестем наследника византийского трона долж­на была казаться вдвойне заманчивой: положение «василеопатора» могло принести не только почести, но и власть в придворной иерархии Византии. Со своей стороны, имперское правите­льство в поисках союзников перед лицом турецкой угрозы (а турки захватили большую часть территории империи и совсем недавно сняли осаду Константинополя) рассматривало Русь как источник финансовой помощи и использовало с этой целью назначаемых Византией примасов московской церкви как своих агентов. Брак между Иоанном Палеологом и Анной Московской был, таким образом, выгоден обеим сторонам».

Предположение, что именно византийское правительство выступило инициатором брако­сочетания Анны и Иоанна, находит подтверждение в «Истории» Михаила Дуки. Он пишет: «Император Мануил, воспользовавшись установившейся безопасностью и не имея на своем пути того, кто мешал (т. е. турецкого султана Мехмеда, с которым Мануил в 1413 г. заключил мир), пожелал устроить бракосочетание своему сыну Иоанну и, отправив посольство к королю России, увез в качестве невесты его дочь. Обручив ее и переменив имя ее на Анну, не пожелал тогда же венчать на царство, ибо девушке было только одиннадцать лет (согласно римско-византийскому праву, брак до двенадцати лет не считался законным). По прошествии же трех лет, когда столица была поражена чумой и множество народу умерло, умерла и царица Анна, оставив по себе великую скорбь среди жителей».

Все сказанное дает право утверждать, что причастность русской княжны к византийскому трону в качестве императрицы весьма вероятна. Анна Васильевна не только провела ряд лет при визайнтийском дворе, но и была хозяйкой священного Влахернского дворца. Как складывались ее отношения с царственным супругом и с византийским двором, сказать трудно при полном отсутствии источников на сей счет. Думается, тем не менее, что Анна Васильевна оставила по себе добрую память среди византийцев. По крайней мере, слова Дуки о «великой скорби», а также утешительная речь о ней, обращенная к им­ператору и произнесенная в присутствии патриарха и высших сановников видным византийс­ким писателем и философом Иосифом Вриеннием, вероятно, не обычная для византийцев дань риторике. Уважительное и, я бы сказал, любовное отношение к русской принцессе, которое «сквозит» в этих словах, контрастирует, например, со скептическим отношением византийцев к преемнице Анны, второй жене Иоанна, к «латинянке» Софье Монферратской, о которой тот же Дука не нашел сказать ничего лучшего, кроме «спереди пост, сзади пасха».